Василий Аксенов - Оспожинки

– Хорошо, что я это сделала, – говорит после.

– Что? – спрашиваю.

– Что побывала здесь… Как будто встретилась… Мне это трудно пока выразить… Тут вот душа его рассталась с телом…

– Я понимаю.

– Да. Конечно.

Дошли до машины.

Отвёз Машу в Ялань, сам, отказавшись от предложенного Машей чая, поехал в Сретенск.

Нашёл маму в огороде. Издалека заметна. Как маяк. Или как факел. В ярко-алом детском пуховике, оставленном гостившей у неё летом одной из многочисленных внучек и препоясанном туго пеньковой верёвкой. В тёплом коричневом платке, завязанном под подбородком. В синей суконной юбке. И в калошах. С ножом в руке.

Вырвала она часть луку и, сидя на перевёрнутом вверх дном ведре, его, лук этот, обрезает.

– Мама, ну что ты?! – говорю.

– Он уж приехал, – говорит. – Рано так не ждала. – Тебя кто гонит, что ли, заставляет?!

– Ну, не лежать же мне… пока погода. Как улежишь-то?

– Я же сказал, что вырву и обрежу.

– Мало ли, милый, что сказал ты… Ты – это ты, а я – это я.

– Какая вредная.

– Как ты же.

– Нет уж, упрямее тебя не видел. Только Василий, – говорю.

– Мы с тобой оба хороши, – говорит мама. – Два сапога – пара… Васюха – мягкий, безответный… Потом проверишь: может, где оставила… слепая.

– Проверю.

– Ветер был – тепло оделась, сижу – сопрела, – говорит.

– Тепло такое, – говорю. – Конечно.

– Как водяная крыса, мокрая… Утих маленько… Это тебе тепло, а мне-то, старой… Легко оденься, дак продует… Идём обедать. Подсохнет чуть, потом доделаешь. Земля сырая… Ты будешь работать, – говорит, с ведра вставая кое-как, – а я, барыня, после обеда отдыхать буду. Коня подай-ка… вон у меня он, в грядку-то воткнутый… Ну, не подай, так подведи.

Подал ей палку. В дом пошли.

– А ты как съездил?

– Да нормально.

– У нас иначе не быват… всегда нормально. – Так и не спрашивай.

– Дак интересно.

– Интересно… А любопытной-то Варваре… – Я не Варвара.

– Но нос-то можно оторвать…

– И уж язык бы вырвать заодно.

Шарбу мама, положив в неё вместе со щучиной заодно и кусок стерляди для себя, сварила.

Вкусно.

– Лавровый лист забыла кинуть.

– И без лаврового сойдёт.

– Сойдёт, конечно… Чё одна рыба только стоит. Спасибо другу твоему.

И о рыбе, и о Чернуше, обедая, поговорили. Не без этого.

– Дойки ей солидолом смазала, дак вроде лутше.

– Ну, хорошо, что помогло.

– Ещё с моими-то руками… И ей же больно – не даётся.

Попили чаю.

– Ну, слава Богу, – говорит после мама, – за хлеб, за рыбу… Я полежу, а ты ступай, трудись, родной, раз обещал мне.

– Куда ж я денусь, обещал раз.

Пошёл в огород. Лук, что мама не успела, вырвал, обрезал и перетаскал его в ведре за три ходки в подсобку, раскидал там по полу, чтобы проветривался , так, как наказано мне было, не подчинись тут.

Сходил в дом, половики и коврики, вчера ещё мамой собранные с полу и оставленные штабелем возле двери, в охапку взяв, вынес их за ворота, кучей на лавочке пристроил. Выхлопав, в дом занёс и положил их на диване.

Мама уже на ногах, посуду моет на кухне. – Завтра уж, – говорю, – застилать будем.

– Каво? – спрашивает.

– Половики похлопал! – громче говорю.

– Да?

– Застилать, наверное, уж завтра будем?!

– Ну, уж не сёдня, – говорит.

– И я так думаю: не сёдня.

– Полы подмести в избах да помыть ещё надо…

Сёдня и без того полно работы… И вот ещё, чуть не забыла. Ваня, время как выберешь, будь добр, перетаскай с поленницы дрова в ограду под навес, то под дождём всё лето были… худо, топлю-то, разгораются.

– Сколько успею, – говорю. – Мне скоро ехать. – Сколько успеешь.

Перетаскал поленницу, успел.

Чтобы не будить, когда вернусь домой, маму, открыл, сняв крючок, на веранде окно. Может, она, мама, и закроет, если перед сном пойдёт проверять и увидит, а может, и забудет.

Собрался ехать.

– Мама, – говорю. – Не жди меня до ночи, ложись спать.

– Не жди, мама, сына… как в песне-то?.. Да как смогу я?

– А ты смоги. Приеду поздно.

– Ну, как приедешь, дак стучись!

– Ладно, – говорю, – постучусь.

– Тока уж шибче.

– Хорошо.

– То не услышу, разосплюсь-то… Чё-то разъездился ты нонче…

– Ну, мама, надо. Всё нормально.

– Ну, хорошо, еслив нормально.

Смотрю на часы: половина пятого.

– Пора мне, – говорю.

– Ну, с Богом, милый, – отвечает.

Вышел на улицу.

В машину сел, завёл её.

Отправился.

Словно на крыльях.

К дому-крестовику в Ялани, ставшему вдруг за эти дни мне как родным, подъехал.