Вячеслав Киктенко - Грустный перечень моих убийств

И оно не совсем обманывало, нет…

Оно мерцало в какие-то забвенные доли минут, скрадывалось, и снова вспыхивало – вон там, над зажжённой свечой, внезапно озарившей медленный поворот

стеклянного шара в густой тёмной хвое…

Оно проскальзывало в незнакомо-праздничной улыбке старых знакомых, весело и шумно отряхивающих снег у порога, в ласковом слове, в обещании…

Но уплывало, обязательно уплывало куда-то в долгую морозную ночь, таяло золотыми отблесками на стене, весело-приглушёнными голосами из соседней комнаты, где всё ещё длился взрослый праздник, а тебе оставалась лишь узкая полоска света, яркая щелочка в двери, да и та всё мутнела, дробилась, гасла…

И только мраморно мерцавшие слоники на комоде всё продолжали свой баснословный поход за счастьем, семь бессонных, от мала до велика, путников, крутолобо бодающих тьму. А из тьмы выходил и, сгустясь над кроватью, окутывал мягкой паволокой Сон…

Наутро было уже не то. Чудо истончилось, иссякло, выдохлось. Оставалось доживать остатки праздника – колоть орехи, сосать конфеты, грызть семечки…

А потом, через недельку-другую, виновато расставаться с ёлкой, чей постыдно желтеющий костяк ещё долго, безмолвным укором, чуть ли не до самой весны будет

дотлевать на задворках в жалкой кучке таких же горемычных предвестниц Чуда.

Оставалось перекладывать ватой игрушки, убирать в ящик, а потом снова ждать, целых двенадцать месяцев дожидаться Нового года…

И вот он вновь наступил.

Ну, уж в этот-то раз всё будет не так, как бывало: в этот раз нас позвали на Бал!

И Чудо не ускользнёт. Стоит только поосторожнее, повнимательнее выследить его…

Ёлка наша, домашняя, это, конечно, хорошо. Это просто замечательно.

Но как же медленно тянется день!

Двенадцать… Час… Два… Вот уже наряжена ёлка. Вот мы уже пообедали. Я слоняюсь по дому. Я сдерживаю себя.

Я не выхожу на улицу, где сейчас так интересно. Я лишь смотрю из окошка. Там пацаны подманивают чужого голубя. – Вот уже на снег, кружочком, рассыпали зёрна. Вот уже доверчивый чужой сизарь вместе с нашими дворовыми голубями, заманившими его с поднебесья, ходит по этому кругу, погуркивает, поклёвывает просо, не замечая того, что хитрый пацан тихонько подкрался, распахнул полушубок и, выбрав момент, – коршуном падает на него…

Молодчага!

Он накрыл его полою, зарылся в неё с головой, зарюхался в собственный полушу-

бок. Нелепо елозя, покопошился в нём и, наконец, радостно крича, покатился

по снегу с пойманным сизарём в руках!..

Ну, нет! Я с утра чисто вымыт, меня дожидается глаженая белая рубаха и чёрные – в диагоналевый рубчик – штаны. Мне нельзя кататься по снегу.

***

…дубовая дверь отворилась. Вот они, иллюминаторы. Они густо

замазаны краской. Это подводное царство давно затонуло, нечего в него

заглядывать попусту – так, видать, рассудил домуправ и однажды замазал оконца.

Да и нет там ничего, кроме огромного никчемного подвала…

Как бы ни так!

Теперь это не подвал, теперь это чертог, сверкающий изумрудными, рубиновыми, золотыми огнями!..

– Заходите, заходите, мальчики, с Новым вас годом, с новым счастьем – приветствовала королева Виктория, – хотя счастье в ваши годы (она притворно вздохнула) это каждый ваш божий денёчек…

Она была великолепна в чёрном бархатном платье с открытой грудью, на которой полыхали переливчатые каменья, нанизанные столь прозрачной нитью, что если б не золотой замочек, порою взблескивавший на шее сзади при взмахе волнистых кудрей, было б загадкой, как они, при ходьбе перекатываясь по высокой груди, не соскальзывают дальше, за чёрную каемку платья, в глубокий вырез, в безвестную глубь…

– Алмазы! – Восхищённо шепнул Колян. Кудри, сиявшей лавиной спадавшие на плечи, были слегка скреплены на затылке круглой серебряной брошью-заколкой с голубым камнем в середине. Брошь, подсобрав волосы, точно просеивала их через себя, ровно распускала по плечам и спине…

Недоставало только короны.

А корона ждала. Она горела на серванте, поджидая своей владелицы.

Это была корона королевы Бала, которую предстояло избрать. Посреди огромной залы возвышалась ель. Не ёлка, а целая ель, упиравшаяся в высокий потолок серебряной звездой на макушке. Под елью в пуховых, ватных облаках стоял Дед-Мороз, чуть не с меня ростом – марлевый мешок с подарками на одной руке, а перевитый красной ленточкой посох – в другой. Румяный, седенький, лукаво-улыбчатый зимовик.