Таня Гуревич - Принцип моей неопределённости

Я не осознавала, что я лесбиянка. Это не обсуждалось, нигде не фигурировало. Да, первые проблески понимания стали появляться как раз около 14 лет. Тогда мы с Машей уже не обсуждали сюжет предстоящей игры: было и так понятно, что она для меня, а я – для неё. И мне было хорошо в этом, легко. Наоборот, мысль о том, что надо себя как-то исправить, приглядеться к парням, если и возникала, то вызывала гнетущее раздражение на грани с отвращением. Так что я просто откладывала эти мысли куда-нибудь подальше, чтобы их думал кто-то другой.

Нехорошо было только Машиной маме. Она меня просто на дух не переносила. Примерно тогда же, когда закончился период лёвушек и кошечек, и с четверенек мы перешли на диван, она запретила Маше оставаться у меня. Только нас это не остановило. Примерно всё тогда было палевным. Мы говорили, что идём в кино – и ехали ко мне. Однажды мы были дома у Маши, разумеется, я – нелегально. Родителей не было, но мама должна была вот-вот прийти.

– Нат, мама скоро придёт.

Маша села на диване и потянула руку за своим платьем – оно лежало на полу. Я потянула её обратно и, крепко прижав за талию к себе, уткнулась ей в загривок:

– Мне всё равно.

– Нат, ну правда, скоро придёт. Собирайся, я же потом даже в кино год сходить не смогу, – Машка лениво выпутывалась из моих рук, но настолько нехотя, что мне не приходилось её особо удерживать.

– Мы что-нибудь придумаем.

– И сколько мы так будем придумывать? – тут она резко села и обернулась на меня с жутко строгим взглядом.

– Сколько будет нужно, – я укрылась пледом с головой. Сквозь клетчатое полотно мне видно было Машин силуэт. Она встала и наклонилась за платьем.

– «Сколько» это сколько?

– Пока не… – я снова зарылась в плед. Отвечать не хотелось. И какой ответ она рассчитывает получить?

– Пока не что?

– Не знаю, Маш. Не знаю. Но так нельзя. Я не хочу так больше дёргаться и скрываться как преступник, – теперь я тоже села. Лежать было уже неуютно, и Маша уже стояла надо мной одетая.

– Для мамы… – она сделала паузу. – Для мамы ты и есть преступник, – она сплела руки на груди.

– Интересно, и в чем моё преступление? Совратила её дочь? Или испортила? – я стала злиться на неё. Какого чёрта она затеяла этот разговор? Чего она хочет добиться?

– Ну перестань. Ты же знаешь, что это не так всё. Она в это не верит, – Маша кусала ноготь на безымянном пальце, и казалась гораздо взрослее в этот момент.

– А во что она верит?

– Мама верит в Бога, – Маша серьёзно посмотрела на меня, опустив руки вниз.

– И кто я в её глазах? – я уже натягивала кофту, и на этих словах моя голова застряла в горловине, так что пришлось сделать паузу, пожалуй, чуть более драматичную, чем следовало. – Дьявол?

– Нат, хватит. Это не так.

– Значит, чёрт? – мне было уже не смешно. Маша не первый раз затевала этот разговор, и мне становилось всё тягостнее от понимания того, что никакого смысла в этих спорах нет. Нам по четырнадцать лет, и если родители ненавидят твоих друзей – это больше не твои друзья.

– Нат.

У Маши перехватило дыхание. Возможно, я смотрела чересчур зло. Возможно, слишком резко говорила, не знаю.

Тут мы услышали, как за стеной зашумел лифт. Дом был жутко старый, такой, где у лифта двойные двери, которые открываешь сам. Его было всегда слышно. И в полной тишине нашей немой паузы было очевидно, кто вызвал этот лифт – мама. Счёт на секунды, пока лифт едет с первого на седьмой этаж. Времени не было даже обуться. Благо, я всё же успела одеться и выскочить за дверь.

Куда сбежать? На восьмой этаж – так ближе. Хватило ровно двух секунд, чтобы услышать, как лифт приехал седьмой, мама дёргает одну дверь, толкает другую, но та не открывается. Неужели снова заело?.. Чёрт, она ведь сейчас приедет тоже сюда. Каким-то чудом тогда меня не увидели в решётчатое окошко лифта на пролёте между этажами, не услышали мой топот. Видимо, меня спасло то, что я была босиком. Вниз я летела через четыре ступеньки.

Потом я обулась. Пальцы покраснели, и шнурки больно карябали их. Зашла за угол дома, дождалась Машу. И мы ещё долго гуляли, не проронив ни слова.

Мы ненавидим то, чего не понимаем. Так ведь?

Дни были похожи друг на друга. Учёба, продлёнка, дом. Дом, учёба, продлёнка. Но мне нравилась эта монотонность и предсказуемость: она позволяла отвлечься от гудящей пустоты. Родители были очень заняты целыми днями, а в свободное время им было необходимо хоть как-то восстановить жизненные силы и отдохнуть. Я была предоставлена самой себе как очень самостоятельный, а вернее, просто послушный и ответственный ребёнок. Который не наделает глупостей один в квартире, спокойно поест и сделает уроки. Мне нравилось бывать одной, самой регулировать громкость окружающего мира и его насыщенность, поэтому я не страдала.