Илья Тель - Панацея. Роман

Днем ранее Матушкин приобрел новый автомобиль. Добравшись до дачи, уставший, опустошенный, он осмотрел багажник. В темноте злорадно светился устремленный вверх средний палец, нарисованный аэрографом. Матушкин заметил это «произведение» сразу после аварии. «Живописцем», конечно же, был соседский Антон – вредоносный, бодливый мальчуган. Сучонок, усмехнулся Матушкин…

Всю половозрелую жизнь Матушкин служил образчиком неуемного, всеядного ловеласа, невоздержанного и неразборчивого в связях. Романы, оскверненные браки, умеренная педофилия, потерянная девственность, разбитые сердца, похождения, скандалы, потасовки, и, наконец, болезни особого свойства сопровождали его затянувшуюся бурную молодость. Повзрослев, Матушкин сделался аккуратнее, но едва ли остепенился…

Матушкин не был обормотом и, тем более, плохим человеком! Он никогда не поднимал на женщин руки и даже голоса. Более того, он не то чтобы бросал их, но покидал любя – с легким сожалением и даже грустью, чтобы отдаться новому увлечению, новой влюбленности, новому эротическому опыту… Особенности физиологии Матушкина делали его неспособным к устойчивым отношениям, наделив поразительной склонностью к случайному похотливому прелюбодеянию.

Очередной брак Матушкина распался из-за постоянных измен. Свободный художник, Матушкин сошелся с соседкой Милой и разрушил ее отношения с мужем. Впрочем, отношения эти и так дышали на ладан. «Разгневанный» супруг, которому Мила надоела хуже горькой полыни, уличил и, воспользовавшись случаем, оставил семью. Двенадцатилетний сын Милы Антон в отместку гадил Матушкину. Багажник стал очередным напоминанием Антона о себе. До этого были дверная ручка, запачканная фекалиями, залитый клеем проем для ключа и прочие «житейские» пакости.

Матушкина отличал набор незаурядных взаимоисключающих качеств: с одной стороны, склонность к простодушному, само собой разумеющемуся блядству вкупе со всепобеждающей любовью к алкогольным напиткам и веселому свинству; с другой, замечательные мозги, умение обходиться с людьми, прекрасное образование и начитанность, широкий кругозор, изрядное трудолюбие.

На первый взгляд, в таком сочетании несочетаемого сквозила какая-то невозможность, нарочитая искусственность. И тем не менее, такое сочетание свидетельствуется как непреложный факт. Фундаментом сногсшибательного симбиоза служило феноменальное здоровье и то обстоятельство, что Матушкин принадлежал к так называемой неспящей элите, которую отличает поразительная жизненная энергия, оптимизм и психологическая устойчивость. Матушкин просто не мог жить в пол накала: его внутренний реактор был не иначе как атомным и казался поистине неисчерпаемым.

Несгибаемый алкоголик и (не) истовый плотолюбец, Матушкин не сгинул в своих многочисленных маргиналиях. Пьянство, распутство и сексоголизм не поставили крест на его духовной, интеллектуальной и профессиональной жизни, не разрушили яркую, неординарную личность. Пороки придавали Матушкину шарм, служили природными маркерами, родимыми пятнами его судьбы.

Более того, Матушкин не без основания считал, что алкоголь и секс расширяют горизонты восприятия и познания. По итогам опьянения или вулканического выброса энергии в ходе бурной ночи, перезагрузки мозга, встряски всего умственного и эмоционального состояния, Матушкина посещали озарения.

Подобно тому, как золотой ключик открывал Буратино тайную дверь в волшебный мир кукольного театра, обильное возлияние и необузданная страсть служили Матушкину, практикующему психологу и психиатру, отмычкой к потайным дверям в подсознательное и бессознательное самых безнадежных, неизлечимых пациентов. Подобно герою «Планеты Ка-Пэкс» в исполнении уличенного в непристойностях Кевина Спейси, Матушкин творил чудеса, воскрешая и возвращая к жизни конченых алкоголиков, наркоманов и безумцев…

Озарения, составлявшие достояние Матушкина, были сродни поразительным «мгновениям высшей тонкости чувства и понимания», которые переживают некоторые эпилептики в преддверии удара. Такие светоносные мгновения переживал князь Мышкин и сам сочинитель «Идиота». Матушкин уверовал: именно такие мгновения открыли автору Великого пятикнижия дорогу в бессмертие, определили масштаб его таланта, особый строй мышления.

Герман Гессе называл такое мышление «мистическим». Но Матушкину, человеку с научным складом ума и склонностью к скабрезным коннотациям, было по душе иное определение: мышление, обладающее способностью к епиболе , или образному броску мысли. Говоря другими словами: мышление, обладающее редчайшей способностью извлекать знание – своего рода заповеданное знание – из потаенных глубин Большого мыслящего мира, – глубин, не доступных самому глубокому и трезвому аналитическому уму.