Михаил Дорошенко - Сны о России

– Правнук твой, Василий Тихонович, вначале в остроге победствует…

– За что же это?

– А ни за что.

– Как это: ни за что? Такого не бывает.

– А затем его пустят в расход.

– Это что еще за термин такой торговый будет?

– А это у них расстрел так будет называться.

– Ну, знаешь ли, Пантелеймон Федорович! Чтобы твоей ноги в моем доме не было! Мерзавец! Христопродавец! Бунтовщик! Фармазон проклятый!

– Барин у нас остолбенелый.

– Как тебя понимать изволишь, Габриэль? Так тебя барин зовет?

– Гаврила нас прозывают, а барин нонче никого не зовет, токма зенками вращает. Остолбенелый он нонеча.

– В столбняк, стало быть, впал? Это что – ипохондрия какая, или попросту перепил?

– Давеча барин, осерчавши, тулупчик на себе порвал. Плечиками дернул и порвал на спине, да локтем в стену попал и остолбенел, как статуэт йерманский.

– Почему же германский, голубчик?

– Потому как в сугубом гневе были. Глаза выпучил, только зенками зыркают во все стороны, а сами не двигаются. Лекаря вызывали, Хвогеля…

– Известный мошенник, а лекарь отменный.

– Лекарь простучал нашего барина молоточком своим. Чистое дерево, глаголет, эбен! Али слоновая кость. Галатей из вашего барина получился. Наука тут бессильна. Мы его и в горячей воде и в холодной отмачивали. Ничего не помогло…

– Водкой надо было отпаивать.

– Извели сорок ведер. Не помогает. Лекарь сказал…

– Ничего-то ваш лекарь-калекарь не понимает. Коньяком нужно было французским поить.

– Он предлагал, да барыня сказала – накладно.

– Девку надо было раздеть перед ним поядреней. Враз ожил бы!

– Хвогель сказывал, будто душа его в гастралии пребывает – до страшного суда. Барыня велела его в доспехи обрядить, да в передней выставить вместо украшения, чтоб без пользы места в дому не занимал, а сама не знает, замуж ей выходить, али нет. В синодах дело разбиралось, обещали к весне ответ прислать, а уж осень. Приезжал епископ из Пительбурга, велел сорок молебнов за здравие души отслужить, а за ним другой – из Москвы. Энтот велел за упокой служить. Спорили они, спорили, да так и не сговорились.

– Эй, с-кандальнички, барышня велит узнать, за что страдаете?

– За правду, ваше благородие.

– Знаем мы вас: за правду! Канальи! Вот ты, к примеру, расскажи.

– Истинно страдаю за неправду, на меня возведенную.

– Поведай, голубчик, не стыдись. На водку получишь.

– Иду я как-то ночью с сенокоса через лес, а по дороге на меня огненноглазый несется дракон во всю прыть. И на ем кто-то сидит, кнутищем погоняет и орет страшным голосом: «Поберегись, застрелю!» Я, как полагается, вилы на дракона выставил и купчишку насадил по ошибке, а он в меня из леворверчика успел-таки пальнуть.

– Интересная… кхе-кхе-кхе… история. Гранд истуар, говорю я, ма фий. Стихотвореньице по сему поводу можно сочинить. Купец на фаэтоне… в лунном свете… с шестизарядным револьвером… э… мчащийся сквозь лес. Что же дальше было? А, преступничек?

– Тут товарищи мои набежали, серебро по карманам рассовали, купчишку – в канаву, а сами – в трактир. Там-то я у себя дырки в животе и обнаружил. По ним и определили.

– Вот, Мари, истинно русский человек. Молодец! Богатырь! Но… грабить более не смей! Нехорошо-с! На вот тебе рубль на пропой.

– Премного благодарен, ваше благородие.

– Ну, а ты, плешивенький, за какую неправду страдаешь?

– За изобретенье, открытье великое.

– Семинарист, стало быть? Бомбу что ли изобрел, али что похуже?

– Пожалуй, что бомбу. Теорию новую создал, за что и страдаю.

– Теорию, говоришь? Это интересно. Что за теория?

– Исследование о том, как у нашей отчизны названье украли. Пока Киевская Русь истекала кровью под татарскими саблями, в дремучих лесах на окраине башкиры, мордовцы, московиты да хазары выстроили городище. Назвали себя русскими, нашу столицу в свою Москву перенесли, а нас, истинных россиян, окраинцами обозвали.

– И сколько тебе присудили годков за твое изобретенье?

– Десять, ваше благородие.

– Так я, пожалуй, пропишу в сенат, чтобы тебе, супостату, пожизненную каторгу дали.

– Премного благодарен, ваше благородие, за доброту неизреченную.

– Ка-кой мер-за-вец! Это чтобы я в захолустье сидел под Москвою и из Киева сверху указы получал? Не бывать сему вовек! Эй, конвойный, с изобретателем по строже! Я тебе покажу окраину!

– Ну, здравствуй, мачеха Россия! Что же я горожу? Матушка, конечно же… Оговорился. Эдак гадиной недолго обозвать, ежели вспомнить о чем-нибудь уже и вовсе неприятном. Эй, как там тебя, позабыл…