Виктор Улин - Пчела-плотник

Правда, сейчас прошло время поливать, настало время собирать – но кругом все-таки было пусто.

Андрианов налил 2-ю рюмку и, прислушиваясь к ощущениям первого хмеля, поднял голову к старой черемухе, что росла у края террасы.

Черемуха он помнил с детства; она вымахала невесть как на его глазах и состарилась вместе с ним. Состарилась не как дерево, а как человек – полностью, безнадежно и необратимо.

О том говорили напоминающие гнилой горох стручки, что свисали с ветвей вместо полновесных антрацитовых ягод.

И какая-то отвратительная шелуха, сыпавшаяся на покосившиеся бетонные плиты.

Мысли о старости и о давно умершем детстве сорвали ненужные, жалкие в своей тупиковости воспоминания.

Детство было долгим и разным.

Одним из самых ярких воспоминаний остался день 12-го апреля 1961 года. Когда он, маленький светлоликий мальчик Юра Андрианов в возрасте 1 года 6 месяцев и 21 дня, шел с дедушкой по улице, а прохожие показывали на него пальцами и кричали, что

вот – идет космонавт Юрий Гагарин !

Не только потому, что на Юре переливался серый комбинезончик, привезенный отцом из Москвы – он сам сиял улыбкой.

Улыбкой счастливого неведения, столь естественной для глубокого детства и пропадающей уже в юности.

Все происходило на улице Достоевского, до 1917 года именовавшейся Тюремной, а после переименованной потому, что великий русский писатель сидел в той самой пересыльной тюрьме, следуя к месту заключения в далекий Омск. И шли они мимо старой школы №39, в которой он потом учился и которая осталась не прежнем месте, только теперь называлась « гимназией ».

Если говорить честно, того дня Андрианов всерьез не помнил – осталось нечто смутное, подкрепленное старой фотографией из детского альбома да реальной памятью комбинезона, из которого он вырос не сразу и еще некоторое время осознанно носил как « космонавтский ».

Гораздо позже стало ясным, что в те годы людьми владела странная эйфория: казалось, будто полет Гагарина в космос означит поворот в судьбах всего человечества.

И когда эстонец Георг Отс пел по радио своим просторным голосом, взлетая до небес в восхитительном мажоре:

– Заправлены в планшеты космические карты и штурман уточняет последний раз маршрут …

– то все ждали, что вот-вот нечто изменится к лучшему.

Все сразу и для всех.

Что-то в самом деле менялось; даже на пыльных дорожках Луны чьи-то следы остались – только вот ни к чему хорошему это не привело.

Точнее, привело к улучшениям для горстки и ухудшениям для всех.

Но тогда того никто не знал; весь мир праздновал головокружительный успех Советского Союза и детской подсознательной памятью Андрианов запомнил атмосферу тех дней.

А еще сильнее осталась испытанная гордость от того, что его зовут Юрием – хоть и почти сразу омраченная отчеством: он оказался не Алексеевичем, а всего лишь Ивановичем.

Тем более, что в той самой школе, нынешней гиперкультурной гимназии №39, в 4-м или пятом классе, когда вчерашним детям открылась прелесть полных инициалов, его доканывали поговоркой:

« Юрий Иваныч, снимай штаны на ночь !»

И что-то еще было из этого детства…

Что-то связанное с садом и пришедшее согласно моменту.

Хотя именно с садом до определенного этапа в его жизни было связано почти все.

Пчела…

Пчела.

Пчела-плотник – большая, иссиня фиолетовая.

Прилетавшая невесть откуда время от времени. Не жужжавшая, а гудевшая ни с чем не сравнимым низким гудом и летавшая медленно над цветущей маленькой полянкой за домом.

Медленно-медленно, сознавая собственное достоинство и зная, что ее боятся все.

Хотя, возможно, бояться и не стоило.

Почему вспомнилась эта пчела-плотник?

Андрианов прислушался.

Конечно потому, что она опять тихонько гудела где-то неподалеку.

Не та, конечно – какой-то потомок фиолетовых пчел его детства в невообразимом по человеческим меркам колене. Но эти десятки и сотни пчелиных колен всегда жили неподалеку. Равно как собирались жить и после того, как он тут жить не будет. Как не будет жить нигде вообще.

А им предстояло жить и приумножаться в облюбованной кем-то из первых предков, найденной 1000 лет назад уютной сухой расщелине мелового обрыва. Ведь до сих пор оставался нетронутым отвесный склон над железнодорожной дорогой за ржавым сетчатым забором их садового анклава.

Или эти огромные, страшные на вид пчелы размером с маленькую сливу жили не в норах, а в прогрызенных древесных стволах: ведь именовались они не шахтерами или каменщиками, а именно плотниками?