Михаил Прядухин - Александра

«Ну а как по-другому? – думала Шура, засовывая свое сокровище. – У Машки, значит, целых две тряпичных куклы, да еще и три деревянных чашечки для них, и даже есть одна маленькая ложечка, которые сделал папка. А она, значит, и мою куклу хочет заграбастать. Плохо не станет? Перебьется. Шиш ей, а не Марусю».

В свои семь лет Александра была уже не по-детски смышленая в жизненных вопросах, потому как по-другому в то время было нельзя. Но не только в бытовых делах Шура проявляла смекалку и сообразительность, она, как оказалось, все хватала на лету в школе. И за этот неполный, первый месяц учебы, сильно удивляла учителей своими способностями.

Быстро надев старенький шушун, доставшийся ей по наследству от Машки, и так же быстро влетев в видавшие виды ботинки, тоже бывшие Машкины, Шура схватила корзину и встала наизготовку возле двери. Она в свои семь лет была еще очень мала ростом, и корзина ей была чуть ли не по пояс. Сестры не заставили себя долго ждать, и, перехватив инициативу на правах самой старшей сестры, Клава скомандовала:

– Вперед!

Они все выбежали на улицу, и, что-то крича друг другу, побежали в сторону колхозного картофельного поля. В конце сентября в далекой сибирской деревне было относительно тепло, хотя еще два дня назад выпадал снег, и были уже серьезные заморозки. По каким-то причинам, небольшую часть картофеля, вывороченного на поверхность трактором из соседнего колхоза, не успели собрать. И ночной холод сделал свое дело – урожай померз. Сдавать в район мороженый картофель председатель не решился, но и отдать его колхозникам – тоже (еще пришьют почетное звание «Вредитель»). Поэтому несобранные корнеплоды пролежали на поле почти три недели.

Без разрешения собирать их, конечно, никто не отважился – это грозило по указу «семь-восемь» уехать лет так на десять в лагеря. И часто мужики, возвращаясь с отработанного в колхозе трудодня, проходя мимо этого поля, и смотря на гниющий урожай, почёсывая затылки, про себя крякали:

– Эх, вашу ж мать!

Голодно, очень голодно жила деревня Строгино. Нищий колхоз уж который год подряд никак не мог вылезти из должников перед государством, и его замордовали новыми обязательствами по сдаче зерна, овощей, мяса, птицы, молока… а над председателем уж давно повис дамоклов меч. Крестьяне тоже выли от безысходности: все эти трудодни, когда они были вынуждены по сто пятьдесят дней в году пахать в колхозе за здорово живешь; все эти натурально-продуктовые повинности, где налогом облагались даже цыплята; все эти денежные повинности, которые рассчитывались с заведомо завышенных в несколько раз доходов крестьянина, привели к тому, что жители деревни были ограблены советской властью до нитки.

Сбежать было оттуда тоже практически невозможно – ни у кого не было паспортов. Вернее, их выдавали только отдельным лицам и по особым случаям. А без паспорта ты нигде, ни в каком городе не устроишься на работу и не пропишешься. Ну, а если поймают без прописки, да еще к тому ж и тунеядец, то тебе несдобровать. Так что, по существу, жители деревни Строгино в далеком 1949 году были крепостными крестьянами.

Два последних дня была оттепель, и по дороге сестрам попадались то большие лужи, то островки нерастаявшего снега. Кроме этих «следов» прорвавшегося сквозь тайгу уходящего лета, по дороге еще встречались такие же девчонки и мальчишки, спешащие с такими же корзинами к гниющему урожаю.

Когда они подбежали к картофельному полю, то на нем уже вовсю шла заготовка корнеплодов: куда ни глянь, везде были люди. Кто бежал с корзиной, кто ползал на четвереньках, выковыривая из грязи остатки урожая, кто что-то надсадно кричал, махая руками. Сестры бросились врассыпную по полю – нужно было успеть собрать как можно больше полусгнившей картошки.

Шура сразу сильно увязла на перепаханном поле. Скудная сибирская земля, обильно смоченная растаявшим снегом, все время норовила засосать ее худенькие ножки. С трудом выдергивая их, она через несколько минут набрела на небольшую кучку картофеля, спрятавшегося в клочке нерастаявшего снега. Александра принялась разгребать белое мокрое месиво и доставать из него драгоценные корнеплоды. Почти все они были мягкими после того, как оттаяли, а некоторые прямо лопались в покрасневших от холода руках Шуры. Она на некоторое время переставала рыться в белой жиже, подносила сильно озябшие руки к лицу, усиленно дышала на них широко открытым ртом, а потом вновь принималась «за сбор урожая».