Михаил Шушарин: Александр Юдин

Он каким-то чутьем понимал интересы своего класса.

Ненависть к классовому врагу у него была глубокой, сильной и действенной, но без размена на медяки.

Он умел выделять главное, не путаясь в мелочах.

Саня всматривался в оранжевую даль и вздыхал. В черных внимательных глазах его не было ничего от детства: взрослый, тревожный прищур морщил лоб.

Там, где висело солнце, вставали березовые колки, а из-за них вылетала желтая дорога. Саня смотрел туда, где она терялась. По этой дороге из его родных Васильков должны были прийти к нему, на двести восемьдесят пятую версту чугунки, старшие братья и отец. Саня устал от непосильных тачек, а отец и, братья все не шли.

Под жгучим солнцем горел солончак, горячий ветер играл песком, по степи мячом скакало перекати-поле, и мужики, паужинавшие [1] Паужина — ранний обед. под сизыми кустами, крестились, испуганно вглядывались в горячее небо:

— Господи, неужто опять недород?

Саня лег на спину, облизнул пересыхающие губы и закрыл глаза.

И встали в туманном мареве его родные — отец Алексей Григорьевич Юдин, мать — Авдотья Васильевна и братья — Тимофей, Семен, Михайло. Домишко, спрятавшийся в тополя… Говорливые васильковские бабы, степенные мужики… И сама деревня, бойкая, клубящаяся по утрам дымом, наполняющаяся ревом скота и деловитой воркотней голубей на крышах.

Вначале Васильки назывались не Васильками, а Выселками: выселилось несколько мужиков на приволье, к озеру, образовали новое поселение. А потом название все по-новому произносили, и получилось так: Выселки — Василки, Васильки.

От Васильков в разные стороны разбегаются дороги: на покосы, на пашни, в соседние села. То и дело по какой-нибудь из них ползут телеги крестьянские, или, вздымая тучи пыли, несутся на взмыленных конях купцы на ярмарку. Зимой, потрескивая полозьями, уныло тянутся подводы, груженные мороженым мясом, пшеницей и маслом. …Вот отец-печник изладил печки подрядчику Елионскому на полустанке Варгаши и, «пустив дым», ждет расчета, весело мурлыча свою любимую песню:

У подрядчика очки без оглоблей, за переносицу защипнуты, а под очками глаза хитрые и злые, как у коршуна.

— Я с тобой расчелся, Григорич? — спрашивает он отца, подаивая русую бородку.

— Не совсем, господин подрядчик.

— Как это, не совсем?

— А так. За третью печь ни гроша не платили!

— Не ври-ко, братец, не гневи бога! — глаза у подрядчика потемнели, и нос стал острым.

— Мне бога гневить не к чему. Он мне и так не шибко большое наследство отказал, а вот ты посовестился бы! — отец крепко сжимает в жилистой руке сечку, встает. — Айда, Саня, отсюдова! Это же разбойник!

— Иди! Иди! Катись, ишь ты, свола-а-а-чь! Много тут вас, охотников, на казенную-то деньгу! — распаляется подрядчик.

…Потом они плывут по голубому васильковскому озеру. Озеро тихо-тихо разговаривает с Саней, и Саня трогает загорелой рукой теплую зеленоватую воду. Отец гребет с напором, брызги от весла падают на вихрастую Санину голову.

— Тише, тятя! — улыбается Саня. — Зальешь ненароком рубаху.

Но отец на эти слова не обращает внимания. Капли капают, превращаясь в ручейки, ручейки текут по шее, под рубаху, к пояснице, а потом вода заливает лицо, шею, грудь…

Саня вскакивает под громкий смех мужиков. Перед ним хитрые глаза подрядчика. Он с ведром в руках. Поодаль к большой развесистой березе привязан серый, в яблоках, жеребец, запряженный в дроги.

— Ха-ха-ха! — потешаются мужики.

И подрядчик, показывая мелкие прокуренные зубы, тоже заливается со смеху.

— Ишь ты, какой! Ха-ха-ха! Спать сюды приехал! Много вас, охотников, на казенную-то деньгу! — повторяет он заученную фразу.

Мокрый и жалкий, Саня вздрагивает всем телом, и непонятно: плачет он или смеется.

Потом на желтой дороге внезапно появляется старший брат Сани, здоровенный, чернобородый Тимофей. Тимофей — тертый калач: успел в Челябе, на отходничестве побывать, и в солдатах отслужиться. Он веселый, доброго нрава человек. Любит рассказывать о своей жизни, а если ему подадут чарочку, поет хорошие песни.

— Пошто над мальцом изгаляешься? — мычит он сейчас зычным пьяным басом.