Михаил Прядухин - Александра

Вспоминая многократно «добрым» словом того «благовестника», по чьим увещеваниям семья Костьевых оказалась в Сибири, они принялись обустраиваться на новом месте. Возвращаться обратно в Рязанскую область не было смысла, а для того, чтоб сделать еще одну попытку в поисках лучшей жизни, уже не было ни сил, ни денег. На те крохи, что остались после дороги, ели удалось купить почерневший и покосившийся от времени небольшой сруб на окраине да коровенку. Отец Саши сразу устроился работать в колхозе конюхом, а мать тут же пошла в прислуги в соседнюю деревню – Сидоровку. Так, в этой ежедневной сутолоке и кутерьме в поисках хлеба насущного на новом месте, что тогда называлось жизнью, незаметно, в небольшом почерневшем от времени срубе на окраине деревни, появились на свет вначале Маша, а через два года Александра…

– Клава! Валя! – крикнула Анна, – заберите у меня Шурку, мне уже бежать надо в Сидоровку. – Ну, быстрей же! – и, оторвав от своей тощей груди Сашу и положив ее прямо на лавку, она принялась заворачивать в платок небольшой кусок ржаного хлеба.

Александра, оторванная от материнской груди, сразу запищала, и, скорей на этот плач, чем на окрики Анны, прибежала с улицы Валентина и тут же принялась успокаивать ее. Но та не хотела униматься и, высунув ручки из сильно застиранных серо-белых пеленок, все ловила невидимую грудь и, не ощутив ими материнского тепла, продолжала кричать. Валя подхватила Сашу на руки и, раскачивая ее, начала что-то ей заунывно напевать.

Анна, смотря на все это, болезненно поморщилась и в сердцах подумала: «Боже! Ну, когда же Зорька отелится (так звали молодую корову), чтоб хоть немного молока Шурке давать. Два раза в день кормить грудью – это, конечно же, недостаточно, но что делать. Ведь сейчас ей тащиться в эту Сидоровку, чтобы мыть, стирать, убирать, шить, готовить, чистить… до самой ночи, а потом, не чувствуя рук и ног, приползти домой. И этими отяжелевшими за день руками, ставшими непослушными, словно плети, брать Шурку на руки и кормить грудью.

Каждый раз это вечернее кормление Саши было маленьким испытанием для Анны: она, как всегда, была смертельно усталая и ничего не хотела от этой жизни, кроме сна. В этом кормлении не было ничего сокровенного. Не было того таинства, когда мать делится со своим малышом посредством молока не только калориями, белками, жирами, витаминами, но частью своей души. Не было той интимной, глубокой связи, которая на самом деле так же необходима ребенку, как все эти белки с жирами. Просто была чистая механика, и очень часто, как только Александра касалась своими губами груди Анны, та уже спала мертвецким сном.

В те редкие минуты, когда мать весело что-то говорила своей Шурочке, что-то напевала, смелась и умилялась, глаза у совсем еще крохотной девочки светились каким-то невероятно чистым светом. Смотря в них, казалось, что эти две голубые горошинки плавают в бездонном океане счастья. Но эти светлые минуты были редки, потом наступала суровая правда крестьянской жизни, и бездонный океан счастья весь выливался через детские слезы. И на место выплаканного океана любви и радости немедленно приползал страх. Страх, что может такое уже не повторится никогда, что мама больше не расцелует свою девочку, не засмеется, весело глядя ей в личико, не станет с ней кружиться по избе…

Усилием воли Анна выкинула из сердца тяжелую картину, в которой ее полугодовалая дочь плачет от голода, от отсутствия материнского тепла, и довольно жестко сказала Валентине:

– Сделай жвачку для Шуры и покорми Машу щами, что остались со вчерашнего дня. Если тоже будет плакать, то и ей сделай жвачку. – С этими словами она сунула краюху черного хлеба себе в пазуху и исчезла за дверью.

Валя взяла кусочек застиранной, серой тряпицы, пожевала черный хлеб и выплюнула его на нее. Потом свернула ее так, что получилось нечто похожее на соску, которую она немедленно вставила в ротик Александры. Та вначале выплюнула его и продолжила кричать, но на второй раз, когда черный хлеб пропитался сквозь тряпицу, Саша не стала противиться жвачке, и кисловатый вкус ржаного хлеба рефлекторно вызвал у малышки сосательные движения ртом. Она перестала плакать, моргнула глазками, выталкивая последние капли слез и совершенно по-взрослому посмотрела на свою старшую сестру.

Кто знает, может, каким-то шестым чувством, которое с взрослением утрачивается у нас, она в свои полгода уже понимала, что в один из дней ее мама уже никогда не вернется и уж более не приласкает свою Шурочку. Что ее ждет безрадостное, голодное детство, где ее никто не будет любить, кроме Вали. Кто знает, может, этот самый страх, который так часто наполнял глазки Александры после ухода Анны, как-то генетически залез в сердце Сереги. И эта его паника, когда рядом нет его мамы, – всего лишь отголоски тяжелого, безрадостного детства маленькой девочки Шуры…