Николай Иванов - Исходники

Когда голос жреца стих, некто из присутствующих возгласил: «Мэр сим та ку хмим!»

После этого все по очереди стали прощаться с усопшим. Подходили, кланялись, желали легкого пути и доброго ответа на страшном, но справедливом судилище Усира. Пауни разрыдалась в голос, ее принялись утешать. Наконец стихли разговоры и причитания. Работники, нанятые Пауни, опустили гроб в проем и повлекли его вглубь гробницы, освещая себе путь масляными лампами.

К полудню все было кончено, лазы засыпали камнями и песком. Родственники и знакомые, тихонько переговариваясь, потянулись вверх по ущелью. В доме Пауни их ждала поминальная трапеза.

Сарайат какое-то время колебалась, не набрать ли ей песка, и решилась-таки. «Пригодится. Не в этот раз, так в другой», – подумала она.

Колдовство – дело преимущественно женское. Именно через женщин оно распространилось по миру. Так, по крайней мере, записано в свитке жреца Мерикара «Цеп скоробей». Вторит ему и свиток жреца Анокха: в нем рассказывается, как в стародавние времена, называемые «Оно», сошли на землю небесные воины – и так пленились красотой кеметских женщин, что стали брать их себе в жены.

Жители небесной страны научили жен подводить углем глаза, отчего женский взгляд становился неотразимым. Научили их готовить зелья из трав, творить заклинания, делать фигурки подобия, видеть в темноте и за спиной, толковать сны – и еще очень многому, но особенно искусству соблазнения и очарования, пробуждения мужской силы и создания преград ее напору. Большая часть этих «тайных знаний» была совершеннейшей чепухой, но женщины есть женщины – верят всему, что говорят им красивые и статные мужчины.

Другое дело – истинная магия. Здесь тоже присутствуют таинство, слово и образ, однако сил магия требует не в пример больше, чем колдовство. Для магии нужны храм и множество людей, в уединении она не творится. Однако гору простая хозяюшка хоть и не сдвинет, но лишить молока соседскую корову сможет. Да и погубить ее при большом и искреннем чувстве тоже, пожалуй, сумеет.

В свое время Сарайат натерпелась от свекрови. Та была знатная колдунья, настоящая ведьма. Сколько слез пролила Сарайат, сколько болезней не своих претерпела, сколько в ответ шептала проклятий!

Здесь, возможно, стоит оговориться, что значит «не своих болезней». Каждая кеметянка знала, что есть свои болезни, которые по судьбе ее мучают, а есть наведенные – «сделанные». Различить их несложно. Если каждый месяц у тебя привычно тянет спину, а от жирной рыбы колет под ребрами, а потом вдруг ни с того ни с сего начинает ломить колени – это, к бабке не ходи, порча.

Но вот отделилась семья. Теперь Сарайат – главная на большом хозяйстве. Жить бы да радоваться. Да куда там! Старший сын привел в дом невестку. Тихая, молчаливая. Слова поперек не скажет. Но делает все не так: ни стряпать толком не умеет, ни мужу угодить. Сарайат ее учит-учит, а та скажет: «Да, мама», – а сделает все по-своему. А тут еще и затылок ломить стало после наставлений непутевой. Беда. Все повторяется в этом мире, и, как говорил Силумин, жрец Дома Ра: «Солнце восходит и заходит, и спешит к месту, где оно восходит».

Вторую жену Рахама звали Сатайат, и была она младшей сестрой Сарайат. Если Сарайат – высокая и стройная, то Сатайат – небольшого роста, чуть полноватая, но в меру. Волосы же у обеих женщин были черные, прямые, длины в пояс. Сестры никогда не ссорились, что было довольно удивительно, потому что в детстве, как сама Сатайат рассказывала Рахаму, ей частенько доставалось от старшей. Но тут надо отдать должное их мужу – умел он так дело поставить, чтобы все были довольны.

Долгие годы провел Рахам в семье своего тестя, пока ему, наконец, не удалось всеми правдами и неправдами отделиться и зажить самостоятельной жизнью. Вместе с сыновьями он построил просторный дом и взял себе третью жену – Саламит, четырнадцатилетнюю красавицу с фигуркой как у статуэтки от искусного мастера. Она вся источала магический аромат молодости.

Ножки ее были стройны, не полны, но и не худы; руки от запястья до локтя покрывал легкий пушок. Волосы ее, длиною ниже пояса, были темными и на солнце искрились едва заметной рыжиной. Глаза… Ох уж эти глаза! В них невозможно было взглянуть, не затрепетав от волнения, в эти черные глаза сказочной птицы. Бродячий певец, увидев их, написал песню, которую и теперь, по прошествии многих лет, можно услышать на городском базаре.