Soverry - Виноватый с вином

Дионис пьет, потому что только в такие моменты чувствует себя по-настоящему живым.

Когда пьет. И когда наблюдает за многочисленными смертными, среди которых нельзя выбирать любимчиков.

– Что такого смешного? – спрашивает его Гермес. Но Дионис лишь продолжает смеяться, протягивает ему полную чашу с вином и ничего не поясняет. Чтобы все увидеть с его точки зрения, надо постараться. Зато потом ничто уже не будет казаться прежним.

Гермес делает глоток, еще несколько. Гермес даже осушает несколько бокалов, но все равно не видит все то, что становится так явно, так прозрачно и понятно для Диониса. И не смеется, лишь улыбается хитро и словно вечно шпионит за ним, словно следит неотрывно. Дионис в их дружбу учится не верить, Дионис учится не верить в то, что здесь вообще можно с кем-то дружить и оставаться в полной безопасности.

Так или иначе, все, что Гермес может узнать про него, даже опасным его не делает. Увлеченным, сумасбродным – это да, но не опасным.

Зевсу плевать, Зевсу всегда было плевать и всегда будет, пожалуй. Дионис не ищет собственное место на Олимпе, его мир становится шире, объемнее, совершенно иным. И он ищет самого себя уже в этом огромном мире, у которого, как оказывается, совсем нет границ.

Он изредка пьет при смертных, но они этого не замечают. Богом, если подумать, вообще очень удобно быть. И он начинает этим пользоваться, становясь настоящим олимпийцем, медленно, но верно превращаясь в одного из тех, на кого раньше неодобрительно косился. Он становится точно таким же, наливает себе вино и наблюдает за теми, к кому не привязывается, кто точно стеклом от него отделен.

Он выходит к ним в разных личинах и пьяно смеется, когда его не узнают – а его никогда не узнают, – и лишь и дальше притворяется, играет. Дионис придумывает театр в один из таких вечеров, когда его притворство снова никто не раскрывает, когда его воспринимают как обычного старца со старым ослом, когда его гонят с рынка, потому что он в обносках, потому что станет просить подаяния, а ему так смешно, что он смеется вслух. Откровенно насмехается над смертными и понимает, что он намного умнее них. Он бог, в этом и вся его суть.

Быть умным среди глупцов только скучно, а возвращаться к равным себе он не хочет. Они так сильно на него похожи – или же это он сам становится похожим на них всех, – что его тянет к этим простакам, к этим людям, которых так легко обмануть, всего лишь надев ветхую одежду.

Дионис решается на самую дикую затею в тот день, пожалуй. Гермес бы точно сказал, что идея опасная. Афина назвала бы идею еще и безрассудной, а его – безумцем. И они бы оба обязательно пожаловались отцу, в этом он нисколько не сомневается; но их обоих рядом нет, он сам ничего им не говорит, так что никто так и не узнает о том, что именно Дионис решает претворить в жизнь.

Научить их пить и играть.

Научить их быть чуть больше похожими на него самого.

– Сделать богоподобными, – шепчет он сам себе под нос сухими губами и улыбается довольно, потрескавшиеся губы тянет в улыбке, тонкая кожа рвется, прозрачная кровь течет по подбородку и становится алой – человекоподобной.

Все дело, наверное, в том, что он выпивает еще несколько кувшинов, когда возвращается на Олимп, не отпуская ни на мгновение от себя эту идею. Дионис научит смертных, и это приблизит его самого к ним. Это сделает их всех более живыми, похожими друг на друга. Поможет двум мирам сблизиться; и это тот самый бунт, о котором точно рано или поздно донесут Зевсу. Бунт, который разгневает его отца, в этом он не сомневается. Но Дионис, падая на кровать, смотрит на полог, облизывает собственные сухие и уже не кровоточащие губы, и совсем не считает свою идею неправильной. Даже бунта никакого в ней не видит.

Лишь открывающиеся перед ним возможности.

Лишь возможность стать другим – даже особенным. Совсем не похожим ни на кого до себя, ни на кого после.

Он не спит всю ночь, представляя в мельчайших подробностях, чему и как именно он может научить смертных. Знает, чью именно форму примет, чтобы его слушали земледельцы, выращивающие виноград, чью именно форму нужно принять, чтобы обратить внимание мыслителей на себя, заинтересовать тех, для кого в будущем вся его идея – этот самый театр – станет смыслом всей жизни.

Нюкта в Тартар возвращается так быстро, что рассвет бьет в глаза, а повозка Гелиоса не дает спать, ровно как и роящиеся в голове мысли. Неустанные, буйные и такие молодые. Те самые, которые выгоняют его из кровати, которые даже жалеть о бессонной ночи не дают. Он проходит мимо сестер и братьев, не видя их, не замечая ничего. Дионис видит лишь собственную идею.