Soverry - Виноватый с вином

Говорит, буквально врезаясь в Афину:

– Не ждите меня к пиру.

Она останавливается, смотрит на него, чуть щурится, а он дальше идет, он ничего не поясняет и равнодушно уходит с Олимпа. Неделя, месяц, год, да даже десяток лет – какая разница, если теперь у него появилась цель? Не сидеть на пирах, подтачивая собственную гордыню или злобу, предаваясь всевозможным удовольствиям, а сотворить иную, непривычную для богов реальность.

Среди смертных, принимая разные облики, он находит то самое место, которое было так трудно найти на Олимпе, которое он там так и не нашел.

Дионис рассказывает им о своем театре, и они, эти люди, больше не кажутся ему глупыми, наивными и слабыми. Они слушают его, чувствуя божественный огонь в груди, чувствуя отличную суть. Молодые горячие головы оборачиваются в его сторону и впитывают его слова, веря им. А он смотрит, он наблюдает за их первыми попытками претворить в жизнь те самые идеи, которые столь явно живут в его голове. Он учит этих юнцов врать, учит их врать так, чтобы им верили все. Даже самые разборчивые, даже самые чувствительные. Учит их врать, вливает в себя еще одну чашу вина и показывает сам, как это делается. При свете костров его ложь кажется в сто крат убедительнее, чем при ярком свете Гелиоса.

Ему верят.

Ему верят, рукоплещут, им восхищаются.

И он будто случайно роняет свое настоящее имя прежде, чем покинуть один город и пойти в другой. Он будто случайно всякий раз говорит:

– Помните же, чему вас научил Дионис.

И уходит.

Уходит, предварительно оставив знания и о лицедействе, и о виноделии. Меняет личину в пути и чувствует себя по-настоящему счастливым, забыв и о своем беспокойном семействе, и о том, что дарить людям театр – это одно, но дарить им еще и вино – за гранью разумного.

Дионис для себя грани не вычерчивает, когда из одного полиса в другой идет, для них и подавно. Наивно полагает, что каждый сам для себя эти грани проведет и станет их придерживаться. Совершенно не замечает собственную неспособность замечать хоть какие-то грани.

Ему не нравится думать, что он становится хоть чем-то похож на отца, но в сердцах смертных отражается вся та страсть, которой так много в нем самом, что он целует девушек, целует юношей, целует этих юных и отчего-то похожих на него, льет им вино. Сам пьянеет, их пьянит, нарушает какие-то там из своих убеждений и даже не думает. Потому что в этом нет ничего такого страшного, если он не станет привязываться, как Зевс. Если он не будет оставаться с ними надолго, узнавать о своих детях, которые точно рождаются, но ему дела нет. Он меняет свой облик, меняет и повадки, и голос.

Лишь идеи по поводу вина и театра оставляет неизменными, несет их с собой везде, куда идет.

Делает их самыми главными и единственно важными на ближайшие тысячи и тысячи дней своей жизни.

Они пьют, пьянеют, играют и лицемерят, а он смотрит на все это довольно, улыбается будто сам себе и сам пьет вместе с ними, сам вместе с ними играет и притворяется. И чувствует себя на своем месте, чувствует себя частью чего-то настоящего, правильного, истинного. Это ощущение не вытащить из грудной клетки и не выкорчевать, но ему и не нужно. Он, кажется, всю свою жизнь за этим ощущением гонялся, наконец-то догнал и теперь точно не намерен отпускать.

Гермес его не преследует, Гермес находит его будто случайно – у этого прохвоста ничего случайно не бывает, – а Дионис смотрит на него сквозь неплотные пары и усмехается коротко. Его найденная гармония рассыпаться осколками грозится и изранить, запятнать испорченной репутацией. Гермес на дереве устраивается, разве что головой вниз не свешивается, и наблюдает молча, чем раздражает еще больше.

– Говори уже, – не выдерживает Дионис, кидает на землю рядом с собой полупустую чашу, вино разливается, впитывается в эту самую землю, оставляет несколько капель на траве, а он и не смотрит даже, ему все равно. – Ты не просто так тут.

– Я все равно найду любого из наших, – Гермес заходит издалека, разваливается на ветках удобнее и вдыхает через нос полной грудью. – Это вроде моего призвания. Вы все можете прятаться как угодно, я все равно найду отправную точку, а там… Скажем так: от тебя слишком сильно воняет богом.

Дионис смотрит на него и почти не моргает.

Дионис и так знает, но зачем-то все равно задает этот вопрос.

– Отец отправил?

Гермес кивает. Мог бы и не кивать, и так все ясно. Дионис пальцы в длинные волосы запускает, сжимает у корней, взгляд тупит куда-то в землю и пытается вернуть себе напускную уверенность. Мачеха точно так же делает, у нее эта напускная уверенность получается так легко и просто, ему нужно лишь вызвать ее образ в голове. Повторить, сыграть, притвориться.