Тут только я понял, почему открыта дверь во двор.
– Все остыло, – сообщил он, не поднимая головы.
Его лысина, обрамленная жидкими белыми прядками, блестела в лучах солнца – и железки блестели, и пинцет, который дед держал в левой руке, тоже блестел.
И тарелка с яичницей, предназначавшаяся для меня, тоже блестела, и вилка, и солонки на краю стола.
– Чайник тоже остыл.
Чайник не блестел – он стоял на плите в углу, и лучи до него не дотягивались.
За окном все горело – зеленью, синевой; все дрожало, качалось, трепетало, только сарай важничал.
– Обратите внимание, – говорило с микроволновки радио, – мы не можем прямо сказать, кому именно из героев повести сочувствует Чехов. Читательский взгляд фокусируется то на одном персонаже, то на другом – например, сцена с пикником важна в том смысле, что…
Я поставил карандашницу на стол, взял с полки кружку и сделал себе чай. Кипятить чайник я поленился, и потому чай получился тепленьким и бледным – черные прямоугольные чаинки кружились в нем негодующе, оскорбленные. Я бросил в чай две ложки сахара – с горкой! – и зазвенел, размешивая.
– Закипятил бы, – посоветовал дед, перемещая железки пинцетом.
Пальцы у него были длинные, тонкие – и непонятно было, зачем ему вообще понадобился пинцет.
Одна из железок выпрыгнула из пинцета и улетела под стол. Я полез за ней.
– Извольте подвинуть ноги, – сказал я.
Дед фыркнул и поджал ноги в клетчатых тапках.
Железка валялась у самой стены, под батареей. Рядом с ней лежал наперсток.
– Наперсток, – сообщил я деду, выложив найденное на стол.
– На-пер-сток, – проговорил дед задумчиво.
Он взял наперсток, поднес к очкам.
– Мать теряла, – сказал он. – Положи на видное место.
Я положил наперсток на холодильник, потом подумал и переложил на подоконник – теперь и наперсток сверкал.
Дед протянул руку к приемнику и покрутил, делая громче.
– Да-да-да, – говорило радио, – нам, конечно, странно говорить о таком, но концовка повести – редкий случай творческой неудачи Чехова…
Дед подпер подбородок ладонью, снял очки.
– Ты слышишь, что он говорит? – спросил он меня.
Я перестал соскребать с яичницы прозрачный, тянущийся за вилкой желток и посмотрел деду в глаза.
«Нет, – подумал я, – у меня глаза совсем не такие».
– Ты слышишь? – повторил дед.
Я прислушался.
– Не спорьте, это и современники отмечали, а среди них, между прочим… – горячился ведущий.
Дед с грустью посмотрел на приемник.
– Кто их на радио-то пускает? – вздохнул он и поскреб белую бородку. – Литературовед! Лапоть ты, а не литературовед.
И дед закрутил колесиком, перебираясь на соседнюю станцию.
На соседней станции играла музыка – без слов. Заливались в несколько голосов трубы, тренькала гитара, стучали без всякого разбору барабаны – и нельзя было вычленить мало-мальски понятную мелодию.
Я сунул в рот шмат холодной твердой по краям яичницы, запил чаем, стал жевать.
– Пусть лучше музыка… – вздохнул дед.
Он надел очки – глаза сразу увеличились, засверкали – и склонился над железками.
– Не сходится у меня что-то… – пробормотал он. – Это сюда…
Он стал пинцетом втискивать железки в замок.
– Это сюда… Это – сюда… А чего-то не хватает… Под столом больше ничего нет?
Я подвернул свисающую скатерть, заглянул.
– Нет.
Дед вздохнул.
– Значит, начинаем заново.
И он стал доставать железки из замка и раскладывать их перед собой.
– Танька спит еще? – спросил я.
Дед снял очки, посмотрел через них на окно.
– Очки надо менять… Что ты спросил?
– Танька – спит?
Дед сделал удивленное лицо.
– Юноша, – сказал он значительно. – Танька изволили встать в половину седьмого, позавтракать, проводить мать на работу – и теперь… – Он поднял палец вверх. – Учут. Суров закон, но он закон.
Я кивнул.
От карандашницы донеслось шуршание, я поперхнулся – как я мог забыть?
– Вон чего, – сказал я, вытряхивая жука на ладонь.
В углу загудел, затрясся мелко холодильник – в его нутре завыла вьюга, затрещало что-то, заскрипело.
Вместе с жуком на ладонь высыпались катышки мха.
Жук запаниковал, заскреб лапками, шмякнулся с ладони на стол – на спину – и остался лежать, в отчаянии безуспешно хватаясь за воздух.
– О! – сказал довольно дед.
Холодильник замолчал.
Дед сдвинул очки на кончик носа и посмотрел на жука. Потом протянул ладонь через стол – жук ухватился за палец и вскарабкался на него. Несмело прошелся по сухой широкой ладони до желтоватого, в темных пятнышках, запястья и замер.
Читать дальше