Сладко пахло сиренью.
Я пришпорил крышу и опрокинул карандашницу в руку. На ладонь упал жук – перекувыркнулся, зацарапался недовольно, из-под сияющей брони показались кончики тоненьких смятых крылышек. Я осторожно посадил жука перед собой.
– Лети! – воскликнул я. – В добрый путь!
Жук замер, потом засеменил по гребню – от меня. Латы его горели – глазам больно. Жук остановился, выглянул за гребень, в палисадник.
В самом центре палисадника раскинулся шиповник – в белой бахроме цветов.
Жук развернулся и пополз ко мне. Потом – опять от меня, но робко, неуверенно. Наконец, остановился и задумался.
– Лети же! – прикрикнул я. – Добрый путь!
Жук лететь не хотел.
И тут я увидел, как от перекрестка к нашему дому шагает Саша Виноградов, он же Виноград, он же Телебашня, он же Циркуль.
Циркулем его окрестил дед:
– Что это, – сказал он за обедом на прошлой неделе, – за циркуль вокруг нашего дома круги чертит?
И сестра густо покраснела.
Саша Виноградов, второкурсник машиностроительного института, победитель областных олимпиад, надежда отечественной инженерии – долговязый, длинноногий, не умеющий причесываться, с длинным носом и тонкими усиками, над которыми можно только смеяться, шел к нашему дому и курил папиросу. На нем была джинсовая куртка, под мышкой он держал какой-то сверток.
Я посадил жука в карандашницу.
Саша Виноградов увидел меня издалека, закашлялся, бросил папиросу за спину. Замедлил шаг и присел завязать шнурки – раздумывал, что ему делать.
Наконец, он выпрямился, пригладил непослушный чуб и подошел к палисаднику.
– Привет, – сказал он, помахал мне рукой и изобразил улыбку.
Я смотрел на него сверху и молчал.
– Я это… – он положил ладонь на калитку и тут же убрал. – Мы… Таня дома?
– Нет.
Он растерялся.
– Но… Она же…
– Ушла, – сказал я беззаботно. – Утром позвонил кто-то, и она ушла.
Он закусил губу, усики зашевелились.
– А когда придет, не сказала?
Я покачал головой.
Он замолчал, взъерошил и без того торчащие во все стороны волосы.
– Мы с ней… Сегодня в кино идем… Я думал…
Я нахмурился.
– Про кино я не в курсе. Ей учиться надо, а не в кино ходить. У нее экзамен в понедельник.
Он замахал руками.
– Я знаю, да-да, конечно! Но там… Это же только… И она прекрасно знает предмет!
Я перестал хмуриться и посмотрел в сторону, сделал скучающее лицо.
В карандашнице заскребся жук, загудел недовольно.
– Знает, не знает… Это меня не касается, – протянул я. – Но только если она не сдаст…
– Да как же не сдаст! Она же… Она же…
Издалека долетел гудок поезда. По небу над вокзалом плыли невесомые, почти невидимые лепестки облаков – переплетались, вытягивались.
Я повернулся к Саше Виноградову.
– Жить – значит мыслить.
– Что?
Я не ответил.
– Причем здесь это? – допытывался он.
Я вздохнул и сказал, прикрыв глаза:
– Умному – достаточно.
На его лице отразилось изумление – и обида.
– Таня точно не дома?
Он зачем-то привстал на цыпочки и крикнул:
– Таня!
Но крикнул как-то сдавленно, по-птичьи.
– У меня там дедушка спит, – сказал я. – Хочешь его разбудить?
Саша Виноградов осекся, пригладил чуб.
– Прости, – сказал он. – Я просто…
Он вытянул передо мной сверток, посмотрел умоляюще.
Я пожал плечами.
Он зачем-то потряс свертком, сунул его под мышку.
– Ладно… Я тогда… Попозже зайду. Передашь ей, когда вернется? Что я приходил.
– Конечно.
Он сделал шаг назад.
– Ну, пока.
Я кивнул.
Он развернулся и побрел к перекрестку – я определил точку между его лопаток и не сводил с этой точки взгляда – не моргнул! – до тех пор, пока он, коротко оглянувшись, не исчез за углом.
Над моей головой пронеслась с чириканьем птичья стая, по забору прошла, гарцуя, кошка.
– Кис-кис! – позвал я ее. – Туся!
Кошка завертела головой.
– Я тут! Кис-кис!
Кошка увидела меня, смерила долгим презрительным взглядом, соскользнула с забора и исчезла в зарослях сирени.
Я заглянул в карандашницу. Жук сидел тихо, поджав лапки. Спина его сверкала, и казалось, что в карандашнице лежит драгоценный камень.
– Я уважаю твой выбор, – сказал я, ногтем отковыривая от шифера квадратик мха и опуская его на дно карандашницы, придвигая к жуку.
Начинало припекать.
Я нащупал ногой лестницу, прижал карандашницу к груди и стал спускаться.
***
Половину кухонного стола занимала аккуратно расстеленная газета. На ней расположились железки разных форм и размеров, в самом центре лежал темный каркас дверного замка – пустой и жалкий – и надо всем этим сидел, склонившись, и щурился через очки дед.
Читать дальше