Евгения Монастырская - Я лесбиянка - история жизни и любви. Том первый

Наше общение напоминало острые приступы. Маниакально звонили друг другу каждый вечер. С одиннадцати до двух ночи, иногда до четырех утра я маячила в длинном темном коммунальном коридоре, заставленном пыльными картонными коробками. Сжимала в потной ладони трубку, казалось, еще немного, и пластмасса расплавится в пальцах. Стояла, раскачивалась, говорила. Сидела на коробках, набитых пухлыми мамиными англо-русскими словарями, раскачивалась, говорила. Иногда срывалась на визг, трясясь нервным смехом. Временами хотелось разрыдаться непонятно отчего. Внутри сладенько ныло, пело и мучало.

Телефонный аппарат был один на три семьи. Громоздкий, темно-зеленый, он стал для меня порталом. Ждала, когда коммуналка уснет, погаснут звуки, захлебнется невнятная речь. В начале двенадцатого выползала в коридор зыбкой тенью. Кралась на цыпочках к аппарату. Не спугнуть бы его, не спугнуть. Случиться ли вновь волшебство? Пальцы дрожали, снимая трубку. Бормотнув, телефон пробуждался. И далекий гудок, будто зверь, выл из древнего леса, тоскуя. Таинственность цифр! Диск ворчал, набирая. Отнеси меня к ней!

– Але! – ее звонкий голос.

Очень скоро я перестала стесняться соседей, мир отодвинулся, ушел, сгинул. В ночи оставались только мы – две точки в центре клокочущего пространства. Стояли на палубе, стараясь держаться на ногах.

Шел 1986 год. В апреле разнесло 4-й энергоблок Чернобыльской АЭС, Горбачев уже баюкал перестройку, а из Афгана все еще шли цинковые гробы. Вернулся в Москву опальный академик Сахаров, совсем скоро он станет моим кумиром. Цой исполнил песню «Перемен», ставшую гимном нового времени. Наступала эпоха гласности и мы с Аней зачитывались «Огоньком», печатавшим разоблачающие статьи. СССР агонизировал и распадался.

Встречались мы почти каждый день. Ходили в Пушкинский на любимых импрессионистов. Она замирала перед яркими поющими полотнами Анри Матисса, а я исходила тоской над изможденными лицами Тулуз-Лотрека. Обменивались потрепанными томиками Камю и Сартра, сладко катая на языке непривычно-вязкое слово «экзистенциализм». Пересматривали Тарковского, стыдливо пытались рифмовать. Однажды она выдала строку: «И только во сне немногословно, ваши губы мои целовали условно». И посмотрела загадочно, и отвела глаза. Целый день я слонялась по комнате, силясь понять, кому же строчки адресованы. Не мне ли? Обрывалось все внутри. И тело становилось непослушным, тяжелым, будто в него влили расплавленный свинец.

Совсем немного времени прошло и случился тот поцелуй у нее в квартире под пыльными гобеленами с зелеными пастухами. Я ходила по улицам, пьянея от воздуха, от желания. Сердце бухало. С трудом несла голову на плечах, ее мотало из стороны в сторону, как огромный цветок на ветру. Шлепала по лужам, чудом уворачиваясь от машин, иногда сшибалась с прохожими. Они кричали во след, а я улыбалась, я улыбалась и дергала головой. Дома ложилась в кровать и долго целовала себя в предплечье, то осторожно трогая кожу губами, то засасывая со всей силой, представляя, что целую ее влажные, мягкие губы. Все заканчивалось бешенной мастурбацией и быстрым оглушительным оргазмом.

Моя мама уже разменяла комнату в коммуналке, мы переехали в маленькую квартирку рядом с ВДНХа. Она часто уезжала к отчиму, и никто не мешал мне предаваться распаляющим грезам.

С Аней мы больше не целовались. Гуляли по набережным, осторожно вышагивая, будто боясь спугнуть редкую птицу. Теперь я шпионила за ее жизнью, навязчиво расспрашивая, куда она ходит, с кем общается. Везде мерещилась опасность, и все казалось, что кто-то хищный и ловкий украдет ее, переманит.

Иногда вечерами я приезжала на Ленинский проспект и, прячась в тягучем осеннем сумраке, кралась под окнами ее дома, пытаясь высмотреть, что же происходит там, на шестом этаже, за полыхающими оранжевым огнем шторами.

Мы сочиняли друг дугу длинные письма. Без устали писали и писали в толстых тетрадях. Я с такой силой нажимала на шариковую ручку, что у меня до сих пор осталась мозоль на среднем пальце правой руки. Именно в пространстве текста смогла рассказать многое из того, что не смела обозначить в живом разговоре. Не прямо писала, но намеками, полутонами, пастельными мазками, сумрачным шепотом.

Обменявшись увесистыми тетрадями, расползались по домам. И оставшись одна, давясь сигаретным дымом, я осторожно переворачивала тонкие страницы в голубую паутинку, выискивая между строк ее признание, чувство, желание. Спала с тетрадями под подушкой, гладила пальцами листы, внюхивалась в уже засаленную мной же обложку.