Мария Свешникова - Артефакты

– Ну, поскольку до десяти утра шуметь нельзя, раньше девяти ассистенты по гриму, как и актеры, не появятся. Так что у нас с тобой есть почти час.

Мы цедили тишину. Молчание покусывало. Щипало на кончике языка – когда вроде хочется уже перейти от шуток к личному общению, но не решаешься. Поэтому мы не нашли ничего лучше, как притаиться за поеданием печенья, что вполне уместно объясняло нашу игру в молчанку.

– Как твоя жизнь? Что значительного случилось за то время, что мы не виделись? – решился нарушить тишину Алек.

– Я выбросила кофеварку, обновила всю музыку. И купила четыре новых комплекта белья. Из важного и значимого, кажется, все. – Это было правдой. С тех пор как за Алеком закрылась дверь, ничто не приобрело большей значимости, чем он.

– Искореняла все прямые ассоциации с моей персоной? – не знаю, задело ли его сказанное.

– Вроде того. А ты? Что делал, чтобы меня не вспоминать?

– Ничего не делал. И кофеварок точно не выбрасывал… – он замялся, кажется, уже пожалев, что затащил меня в этот гримваген. Но отчего-то не сдрейфил и эмоционального погружения не испугался, а присел рядом и положил мою растрепанную голову себе на плечо. – Хочешь честно? Однажды я ехал домой, и захотелось пива. Такого вот настоящего, нефильтрованного, разливного, с густой пеной – что, если сверху положишь монетку, она не потонет. Зашел в брассерию, чтобы взять с собой пинту-другую. Стою у бара, поворачиваю голову, а там ты в соседнем зале. Чуть не разлила на себя бокал вина, когда тебя рассмешили. Сидела нога на ногу, в бордовом платье, с убранными волосами и так смеялась, что мне даже пива расхотелось. – Алек сделал смысловую паузу и для ее оправдания зевнул: – Я толком не понял, что именно произошло тогда: одной части меня стало невероятно легко, я перестал терзать себя за то, что с такой легкостью отпустил, а другая часть не могла простить меня же самого, что ты смеешься не со мной, не из-за меня и даже не надо мной.

– Почему ты не подошел? – выдавила я вопрос, как остатки зубной пасты из сплюснутого тюбика.

– Не рассматривал такой опции. Просто поднялся и ушел. Потом еще долго бродил по улицам, лакал купленную в ларьке сивуху и пытался понять, как люди отпускают людей и чем потом себя утешают.

Его «однажды» и та оказия с бокалом вина случились несколько месяцев назад.

И да, я смеялась. Впервые за два года я смеялась открыто, искренне, и не щемило меж ребер. До этого я пыталась забыть Алека. И тогда, тем вечером, начала забывать. Это были первые три часа, за которые я ни разу не вспомнила о нем, ни одна из ассоциаций глубинным импульсом не уколола мою нервную систему.

– Ты видел, с кем я там была? – я сделала вид, что пытаюсь вспомнить, в какой именно вечер я попала в поле его зрения. Как будто я каждый день выгуливаю бордовые платья и заливисто смеюсь.

– Не видел. И не хотел видеть, – Романович тяжело выдохнул и протянул мне последний кругляш овсяного печенья. Я помотала головой, и он отправил его себе в рот.

Не знаю, что именно: разлапистая и уютная осень, сусальные речи Алека или столь ранний подъем – но что-то из этого возымело действие, и меня коротнуло. Мозг был обесточен.

И я поцеловала его. Меня не остановили ни нечищеные зубы, ни то, что в этот момент он жевал печенье. Видимо, инстинкт самосохранения еще не проснулся. И даже когда он раскашлялся, я не отпрянула, а просто протянула ему термос с чаем, дождалась, пока он сделает пару глотков, и совершила повторную попытку. Алек так сильно прижал меня к себе, что незакрытый термос выплюнул мне за шиворот добрый стакан чая.

– Снимай скорее, а то обожжешься! – скомандовал Алек и, не дождавшись моего повиновения, сам скинул с меня и кардиган, и шелковый верх от пижамы.

– Теперь мне холодно!

Романович снял с себя джемпер, но, вместо того чтобы предложить мне его накинуть, прислонился ко мне животом и грудью и руками растирал спину.

– Так люди греются в экстремальных ситуациях. Меня на курсах МЧС учили. Перед киноэкспедицией на Алтай инструктировали.

– А этому учили? – с третьего дубля мы наконец поцеловались без эксцессов.

Соскользнув от губ к шее, я вспомнила, как Романович пахнет. Иногда мне кажется, что молекулярная структура запаха человека проникает сквозь нос в лимбическую систему мозга и формирует там прочные (и иногда порочные) связи. Или же в прошлой жизни я была бродячей собакой, любившей обнюхивать каждого встречного. Когда Романович ушел, я два-три месяца не стирала наволочку его подушки. Спала на своей, а в его утыкалась носом. А когда наконец хватило мужества положить ее в стиральную машину, уселась на пол и долго смотрела, как она барахтается внутри барабана.