Владимир Липилин - Способ изучения узоров снежинок на дворовых котах. Короткие рассказы

Но чтоб за баню попасть, нужно было до неё дойти. А на цепи – пёс, не какой-нибудь там чихуахуа, а самый что ни на есть волк.

Хозяин бани пса негодующего придержал. Мы прошмыгнули.

– Зверюга, – отрекомендовывал банщик друга человека. – Соседская курица ошиблась дырой, он её прям в клочья, в самый настоящий хлам. Сам его, на всякий случай, опасаюсь.

Минут через тридцать я в плавках и длинной до пят железнодорожной шинели, сидел на корточках возле того пса и дискутировал о превратностях жизни. Обнимал его, чесал за ухом. И он меня на тот момент отлично вполне понимал.

Мы играли в предбаннике в карты, запивали чем-то вяленого леща, а лещ, будто подмигивал нам прищуренным глазом: «всё нормально, пацаны, Крым наш».

Начальнику станции то и дело звонила жена, он честно обещал, что в одиннадцать будет. Так продолжалось пока не настало двенадцать.

А в четыре утра я поливал его, лежащего пластом на полатях, из шланга холодной водой, а он пел, что паровоз наш куда-то там летит.

Потом мне удалось всё ж прикорнуть. В восемь начальник станции пришел откуда-то в рубахе, галстуке и с чемоданом. В чемодане что-то каталось и погромыхивало.

– А меня жена выгнала, – сообщил он.

– Круто.

– И не говори! Вот, ё, с вещами, – потряс он чемодан. Там опять громыхнуло, скатилось.

Я оделся.

Мы спустились к путям, перешагнули рельсы и направились вдоль шпал к железнодорожному высоченному светофору.

– В Москву? – почему-то спросил я.

– В Куалу-Лумпур, ёпт, – выговорил мой спутник. – Пока к начальнику пожарного поезда. А там – как пойдет.

Начальник пожарного поезда, усатый и пузатый дядька, обитал в старинном одноэтажном здании. Внутри было прохладно. В стекле жужжала муха. На столе с зелёным бархатом громоздились массивные черные телефоны.

Станционный смотритель толкнул их чемоданом, щёлкнул двумя застёжками. «Вещами», с которыми его выгнала жена, оказались бутылка водки и лимон.

Я посмотрел на портрет Маркса, что висел на стене. И клянусь, что Карл Генрихович сморщился, как от пронзившей его внезапно боли.

Мы разлили по стаканам. Потом ещё раз. Мир медленно, как на фотобумаге при мокрой печати, становился пригодным для жизни.

Поезда моего в этот день не было. Можно было уехать только из точки, которая в тридцати километрах. Но я почему-то не переживал и не парился. Я придумал, что надо станционного смотрителя с женщиной его помирить. Он сначала был горделиво против, но затем помягчел.

Мы шли по летнему уже посёлку с чемоданом, и рвали, просунув руку в проём штакетин, чужие тюльпаны. Но не наглели. С каждого поля по одному.

Пока дошли до дома, сформировался вполне себе уважительный букет.

Железнодорожник постучал в синюю калитку. К калитке была гвоздями приделана летящая чайка.

На стук вышла жена. Он упал перед ней на колени и протянул цветы.

– Дуралей, – поворошила она на его голове непослушные (в разные стороны) волосы.

Пили чай, смеялись, я напомнил, что мне вообще-то пора. Железнодорожник куда-то позвонил, и минут через двадцать к дому подъехал буханкой «УАЗ». По борту его, в пыли, бежали буквы «Психиатрическая помощь».

– Ну, извини, – развёл в сторону руки начальник. – Другой не было. Праздники, блин.

У машины он обнял меня и уронил слезу:

– Ты это, – сказал хрипло в ухо, – только уж на день железнодорожника обязательно приезжай. На рыбалку съездим. С ночёвкой. Во такие лещи у нас. Во такие, – раздвигал он свои экскаваторные ручищи.

В троллейбусе толстая тётка с зубом из металла типа «нерж.» сообщила, что если в небе вдруг какнет птица, и угодит этим добром в человека, то человек может смело готовиться к счастью, ну или к деньгам.

Маленькая девочка Алина, которая, само собой, считала себя взрослой, потому что «мне скоро семь», подвергла это тёткино утверждение глумливому сомнению.

– Хм, – сказала она.

И отвернулась. Просто однажды Алина видела такую картину. Но дяденька с испачканной лысиной, не вскочил на носочки, не кинулся танцевать лезгинку, он просто зашипел, а потом сказал такие слова, от которых вообще-то на губах вылезают страшные болячки. И чешутся.

Вечером, когда мама отпустила Алину с мячом погулять, она целых три минуты сидела на скамейке во дворе под берёзой, где склочничали, валтузили друг друга воробьи, болтала ногами, но счастья своего так и не дождалась. Не было даже посыла.

Тогда она взяла мяч и поскакала, напевая себе под нос «сон-ца луч». Как раз на солнце, с торца дома, в шикарной луже копошились, макались в лужу, и даже целовались радужные такие голуби. Алина подошла поближе, немного постояла, подумала, и как прыгнет прямо в середку водоёма. Голуби затрещали крыльями, будто ломились по валежнику, взмыли в небеса, глазам стало больно. И девочка дальше помчалась играть в мяч.