2.
Он так затягивался, что папироса трещала, как дрова в «буржуйке», стоявшей когда-то, в первые послевоенные годы, в их с мамой комнате и оставившей с той поры тёмный след на паркете. Когда мама говорила ему: «Кадик, брось курить, у тебя ведь сердце…» – он обычно отмахивался: «У всех – сердце… А я не могу без папиросы. И, вообще, как сказал Марк Твен: «Бросить курить? Легче лёгкого! Я уже тысячу раз бросал!». Он где-то прочёл недавно, что наиболее склонны к курению люди, отличающиеся вредным и сварливым характером. Но Кадик только посмеялся над прочитанным: такой вывод к нему не относится, характер у него, насколько он сам может судить, вполне нормальный, во всяком случае – отнюдь не склочный…
А с сердцем у него, действительно, в последнее время творилось что-то неладное. Оно вдруг начинало ныть и покалывать, а иногда так ощутимо сжималось, что, казалось, сейчас натянуться и порвутся кровеносные сосуды, тогда Аркадий готов был уже идти к врачам, лечиться, бросить курить и, вообще, стать пай-мальчиком. Но только боль проходила, он забывал о ней и считал, что ничего страшного не было и всё это чепуха…
Он был, как принято говорить, могучего телосложения. В стареньких и приземистых, пенсионного возраста троллейбусах, которые наряду с новыми и красивыми машинами, прозванными в городе «нейлоновыми блузками», ещё честно бороздили улицы, Аркадий почти упирался головой в потолок. Сорок четвёртый размер обуви ему был маловат, а приличную шляпу на свою покрытую тёмными вьющимися волосами голову ему было найти в магазинах трудно. Аркадий пытался заниматься тяжёлой атлетикой (правда – лишь один год, это было на четвёртом курсе, пока не стало давать знать о себе сердце), с удовольствием ходил на лыжах, любил посидеть в компании с друзьями… Он жил не оглядываясь, радуясь обычно и солнцу, и снегу, и в его почти чёрных глазах постоянно играла улыбка, освещая лицо с высоким смуглым лбом и массивным подбородком.
…Кадик приостановился, зажёг погасшую папиросу, глубоко затянулся и ускорил шаг. Его ноги чавкали в снежной кашице, покрывавшей улицу. «Снова оттепель, – с лёгким раздражением думал он, – когда же, наконец, придёт зима с настоящим снегом, с чистым и прозрачным воздухом вместо этой сырости, когда же, наконец, подморозит?» У него создавалось впечатление, что климат в городе изменился необратимо. Последние две зимы даже зимами назвать было нельзя: дождь, туман, слякоть, редко – снег, который тут же таял, едва коснувшись асфальта; мокрые и жалко поникшие молодые деревца в парке Горького; тёмный от сырости Великий Тарас в саду Шевченко, возвышающийся над своими бронзовыми героями и строго смотрящий на непонятную игру природы; неясные в тумане громады Госпрома, университета и Академии, обрамляющие огромную площадь… Аркадий любил свой город, не столь уж древний, но имеющий всё же свою историю. Аркадий здесь родился и прожил почти всю свою – уже скоро двадцатидвухлетнюю – жизнь, он, дорог ему и сейчас, когда мрачен из-за непогоды вид улиц и домов, осыпаемых бесконечно падающим с неба дождём пополам с мокрым снегом.
В такт его широким шагам в голове Кадика возникли вдруг довольно нескладные, но рифмованные строчки:
Тысяча девятьсот
Пятьдесят девятый —
К концу подходит год,
А значит, будут траты…
Какие там траты, подумал он, усмехнувшись про себя – смешно, выскочило слово для рифмы… Ну, а вдруг – правда?
Пока он дошёл до «Гиганта», солидного здания общежития политехнического института, то окончательно вымок. Но Кадик шёл пешком, только пешком, по обезлюдившим в непогоду улицам, мимо опустевших сквериков, где лишь вороны, эти городские санитары, ещё пытались чем-то поживиться, важно, в развалку переступая по мокрым неубранным листьям или чёрными самолётиками перелетая над самой землёй от куста к кусту, – он шёл быстро, чуть наклонившись вперёд, как привык ежедневно по утрам ходить в институт. В это воскресенье было решено собраться в «Гиганте», чтоб совместными усилиями подготовить отчёты по лабораторным работам. Ведь скоро сессия, последняя в жизни сессия!
В комнате, где жили два Бориса – Андреенко и Тесленко – было уже много народу, сидели на стульях, на кроватях. Андреенко отсутствовал, он предпочитал готовиться один, самостоятельно, сейчас сидел, наверное, в читальном зале общежития. Пешнева тоже не было – после того, как женился, он редко появлялся в «Гиганте». От мокрых пальто и курток, развешенных, где придётся, поднимался пар. Несмотря на открытую форточку, было душно. Галя Сокуненко, маленькая и тщедушная, читала: «Чтобы снять механические характеристики двигателя…» – потом, оторвав глаза от методички по лабораторным работам, сказала:
Читать дальше