Эна Трамп - Беспризорница Юна и морские рыбы. Книга 3. Необычайное путешествие воробья по имени Нис и беспризорницы Юны, и что они там нашли, и что потеряли

Но затем ей стало воробья жалко. Та стояла бледная – сразу было видно, она сдерживается из последних сил. Юна дернула дверь. За ручку: – Надо найти проводника! – вспомнила она. Где-то она что-то такое слыхала. – Он ее запер на станции.

Однако, видимо, встреча с проводником не очень Юну прельщала – иначе отчего бы, вместо того, чтобы пойти поискать его, как это следовало из ее собственных слов, она, сжав сигарету в зубах, повернулась к двери туалета спиной и стала колотить в нее пяткой, довольно-таки развязно приговаривая: – Лысые дураки! Открывай, если не хочешь, чтобы тебе подпалили твой паршивый по… – Пятка ее встретила пустоту.

А затем она почувствовала, что, вместе с сигаретой и со всеми словами, которые она уже сказала, и с теми, которые только собиралась, ее поднимает в воздух. – О-о!.. – Это и был проводник. Двух метров ростом, в фуражке, синей форме и погонах с паровозиками. С усами и пышно выбивающейся из-под фуражки шевелюрой.

– Девчонки. – Он ловко словил за шиворот воробья, которая бросилась под его локоть в освободившийся туалет. – Девчонки! – Он перевел взгляд с беспризорницы Юны, болтающейся в его левой руке, на воробья в правой. – Вы из какого купе? – Он легонько потряс их, отчего у обеих лязгнули зубы.

– Из пятого, – угрюмо сказала Юна. – Чего ты вцепился? Пусти ее в туалет!..

– А тебя? Тебя я тоже должен пустить? – Он меланхолично поболтал Юну с Нисом в воздухе, словно прикидывая, не столкнуть ли их лбами, – и мягко, как на лифте, приземлил на пол. – Ну, пойдем к вашим родителям. – Он вздохнул. – Может, они мне заплатят штраф… За противопожарную безопасность. А?..

И они пошли, на коротком поводке из собственных воротников, причем даже Юна, сколько ни хорохорилась и собачилась: «За что это штраф» и «Не имеешь права», понимала, что их дело – табак.

– А через минуту: «Вот они! Вот они!!» – оглушил их вопль детей; в то время как их папа и мама, уже нормального цвета, пыхтя и отдуваясь, повторяли: «?!..» и «!!!..» и даже «.........!!!!!!!!..» – а еще через минуту посуровевший проводник, закрутив им воротники, проволок полузадохшегося воробья и Юну, которая все время вырывалась и пререкалась: «Не имеешь права!» и «Я милицию позову!» (ну, это она уже опростоволосилась. Хотя воробей подумала не так, а: «просто-оволосилась». Перебирая ногами где-то по, нет, над, тол, ком и думая, что ей, наверное, не стыдно за Юну, и даже совсем не стыдно за себя, а сильно, просто очень сильно хочется в туалет). Потом… что было потом. Они, в общем, не поняли ничего. Не успели. Купе, в которое их втолкнули – и отпустили; вскочивший со шконки такой же проводник: нет, в два раза ниже и в два… три! раза толще – это и был начальник поезда – задыхаясь и тряся коротким, как сарделька, пальцем, кричал шепотом: «во-о-он… у меня полон дом ревизоров!..» – и побледневший их проводник, выволокший их в темный тамбур и рвущий «стоп-кран», а дальше…

– А дальше я сыграла ему герб и гимн.

Тишина.

Поезда, наверное, уже не было слышно и в рельсах. Зато слышно, как трещат сверчки, а может кузнечики. Где-то далеко шумит ветер. Ночь – нет, это был вечер – на счастье, была не слишком холодная. Еще не так далеко отошло от лета. Совсем даже недалеко.

И все-таки это была осень. Когда ходят в школу. А то, что вечер – не ночь – то разница между ними была незаметна. Тут, в полной темноте, на пригорке, где до школы и города – всего ничего, какой-то день езды. И неизвестно, сколько дней – в другую сторону. И куда. И по звездам не скажешь. Звезд не было. И, может быть, поэтому уверенный голос, который произнес эти дурацкие – еще бы не дурацкие, сам бы он не мог объяснить, что они значат – слова в темноте, был чуть-чуть немного слишком уверенный.

И вдруг другой голос отозвался – и это был, совершенно точно, ничуть не слишком уверенный голос – но и никакой неуверенности в нем не было – а в самый раз: – И ничего ты ему не сыграла. У тебя и не было на чем играть! – А это была воробей, которая чувствовала себя, несмотря на отсутствие школы, ни на то, что ночь только началась и совершенно не собиралась когда-нибудь прекращать тянуться, – а может, именно поэтому – так легко и свободно, как не чувствовала себя НИКОГДА В ЖИЗНИ. Никогда в жизни. Никогда в жизни ей еще так долго не хотелось в туалет – и никогда в жизни ей не приходилось ходить на горшок в такой полной, совершенной, кромешной тьме – в которой можно было и не надевать штаны после того, как ты уже их сняла.

Юна, не услышь этого голоса, – вероятно, все-таки пораскинула бы сейчас мозгами. Если бы у нее были сейчас только одни свои собственные мозги. А так – задумываться не приходилось.