Галина Остапенко - Крест

Весной так же мы готовились к майским праздникам. Санаторий наш находился на одной из центральных улиц города, по которой проходили колонны демонстрантов. Нам очень хотелось посмотреть демонстрацию. С улицы доносились звуки музыки, детских голосов, приветственных лозунгов. Это был незнакомый нам мир, мир бурлящей жизни, о которой мы ничего не знали. В один из майских праздников, дождавшись, когда все взрослые уйдут заниматься своими праздничными хлопотами, мы соединили кровати, развязали друг другу фиксаторы, и вылезли на подоконники.

Никогда не видели мы столько красного цвета сразу. Флаги, транспаранты, цветы, нарядные люди, которые вместе пели торжественные песни, красивые дети, сидевшие на плечах у пап – все это нас настолько поразило, что мы сначала онемели. Раскрыв глаза и рты, мы смотрели на это диво, как на кинофильм. Потом кто-то из нас закричал: «Ура!» и мы во все горло подхватили: «Ура-а! Ура-а!..» Надо было видеть лица взрослых в колоннах, на которых смотрели наголо остриженные маленькие детки в больничных белых рубашках из окон серого казенного здания…

Нас в этот день лишили третьего блюда в обед – самого сладкого желе. Притягивали фиксаторами нас крепче, чем обычно. Мою грудь стянули так, что было трудно дышать. Ремни врезались в кожу. Мы плакали и просили расслабить фиксаторы, но нас никто не хотел слушать. Когда, наконец, ремни ослабили, у меня долго болела грудная клетка и не заживала красная полоса от фиксатора. Я очень боялась одну толстую нянечку. Когда у кого-то расстраивался живот и приходилось просить судно не в положенное время, она била нас мокрой тряпкой. Было больно и обидно: за что? Вообще наказания были довольно частыми и не всегда безболезненными. Но жаловаться было некому, да и не было у нас такой привычки.

Летом мы тоже принимали процедуры закаливания. Во дворе санатория была сделана деревянная площадка. На нее постилали простыни и нас выносили голышом на эту площадку. Так мы принимали воздушные ванны и загорали. Какое блаженство было лежать не в гипсовой кроватке на спине, где невозможно было не только повернуться на бок, но и просто поднять голову, пошевелиться!

Я лежала на животе и смотрела на цветы, которые росли тут же, рядом с нашей площадкой. Это были ярко-оранжевые настурции. Их округлые листья и полосатые цветы-граммофончики кивали мне, будто здороваясь, и доносили еле уловимый аромат. Это была другая жизнь. Я завидовала этим цветам, что они могут постоянно видеть солнышко, небо под головой и качаться на ветру, сколько им хочется. Настурции до сих пор являются моими любимыми цветами из того больного детства. Недалеко от нашей площадки работал фонтан: у гуся, высоко поднявшего голову на длинной шее, из клюва вытекала вода. Её струи шептались, звенели, разговаривали на своем водном языке и ласково успокаивали. Веки незаметно закрывались, и я засыпала, обдуваемая ласковым ветерком под журчание водных струй фонтана. Потом нас снова уносили в свои надоевшие кроватки, и мы опять ждали встречи с цветами и фонтаном.

Так проходили дни, месяцы и годы. Ребят из нашей палаты готовили к школе: учили алфавит, цифры. У меня было огромное желание научиться читать. Хотелось разобрать смысл чёрных значков – букв, которые, складываясь в слова, раскрывают тайну. Очень хотелось учиться, узнать новый мир, о котором мы знали совсем немного и то из книжек.

Мне исполнилось восемь лет. После очередного рентгеновского снимка врачи установили, что активный процесс затих, позвоночник мой спокоен и решили меня ставить на ноги. Второй раз в своей жизни я вновь училась ходить (как потом оказалось, далеко не последний раз). Как же страшно уже в сознательном возрасте делать первые шаги! Голова кружится, тошнит, ноги не слушаются! Взрослые, опоясав меня полотенцем, сзади держат его концы и водят по палате. Шаг за шагом, от кровати к кровати. Коленки подгибаются, ноги не слушаются. Но постепенно мышцы наливаются силой, становятся упругими, и я уже сама, держась за железные прутья коек, тихонько делаю собственные шаги. Падать нельзя. Это очень вредно для неокрепшего еще позвоночника, так мне сказали доктора. Потом мне делают жесткий и тяжелый желатиновый корсет. Нужно ходить только в нем. Спереди он зашнуровывается, туго стягивая мою грудную клетку. Я привыкаю к своему новому положению. Я уже ходячая.

В один из дней за мной приезжают родители. Белое больничное белье снимают и одевают на меня такое красивое, все в ярких цветочках платье! Мне так хочется похвалиться им в палате! И я умоляю, чтобы хоть в дверях меня показали всем: «Ведь мне надо попрощаться!» Папа берет меня на руки, и мы наконец-то выходим на улицу! Шум машин оглушает. С непривычки у меня кружится голова. Я закрываю глаза и уши. Сама хожу еще плохо, поэтому меня по очереди несут то папа, то мама. Устав, они садятся отдохнуть. И тут мы слышим траурные звуки похоронной музыки. Мимо идет целая процессия. Мне страшно, и я снова закрываю глаза и уши. Родители встают и быстро обгоняют эту колонну. Устав, они вновь садятся отдохнуть, и вскоре опять процессия оказывается рядом. Мне опять страшно. Так повторяется несколько раз. Устав от этой музыки, я спрашиваю маму: «Почему так много людей сегодня хоронят?» Она улыбнулась и сказала, что это одна и та же процессия. Только сначала мы её обгоняем, а потом она догоняет нас.