Ольга Боочи - Женщины в пустоте

Может быть, так оно и было.

У меня было написано: «развёлся недавно». И тем не менее я вспомнила теперь историю с неверной девушкой, и получалось, что после развода, к моменту нашей встречи, у него был ещё один неудачный опыт совместной жизни, сожительства, с девушкой, которая ему изменила, или даже изменяла, водила кого-то в их дом. Он назвал её "тварью". Обобщив, он сказал, что вообще все женщины – твари, потом, уже тише, добавил, что меня он к ним не относит. Его слова мне не понравились, но я ничего не сказала.

Время, когда я посчитала бы своим долгом открыто возмутиться в ответ, для меня ещё не пришло.

Я отошла от окна, села в кресло и закрыла глаза.

Я всегда считала себя умной, я училась лучше большинства, читала больше других, и потому мне стоило немалого труда заметить наконец, сколько раз, как часто, я понимала других людей совершенно неправильно. Я в целом, мне казалось, понимала главную причину своих ошибок и всё же ничего не могла с этим поделать. С тех пор как я начала это замечать, я потеряла уверенность в своей способности судить о людях верно.

Я перебирала в памяти слова Якоба и пыталась догадаться по ним, кто он был, этот Якоб, и что я на самом деле значила для него.

Возможно, объяснение было только одно, и оно было на поверхности: он дурил мне голову, он лгал. Возможно, ему было всё равно, что говорить.

Странно, что столь простому и очевидному объяснению я упорно не хотела верить.

Может быть, я невольно всё-таки поверила ему тогда и теперь не могла преодолеть или пересмотреть эту веру. И потому верила, продолжала верить ему сейчас.

В конце недели я должна была съехать с квартиры. В комнатах, уже почти оставленных, царил застывший хаос, какой бывает перед отъездом. Чужая мебель, теперь обнажившаяся, чем-то напоминала мне толпу свидетелей, соглядатаев. Доносчиков, быть может.

Весь день я пыталась уничтожить следы своего (а раньше – нашего с А.Д., бурного) пребывания здесь, но мне казалось, что по-прежнему следы – повсюду.

Я чувствовала себя измотанной.

Кажется, я давно жила на чемоданах, но теперь я возвращалась домой.

Кажется, это решение было неизбежным, давно созревшим. Очевидным, несмотря на всё моё сопротивление.

Ещё в пору моего детства и юности стало ясно, что в целом я и моя мать – мы можем ужиться друг с другом. Это был в то время словно бы тихий, едва уловимый намёк на то, что мы не только «можем», но и должны будем сделать это когда-нибудь.

В юности я порой мечтала, чтобы мои отношения с матерью стали невыносимыми, чтобы возникли между нами конфликты настолько острые, такие, чтобы они способны были раз и навсегда выбросить, выжить меня из родительского дома – сделать то, на что у меня самой не хватало сил. Я была слишком привязана к дому и не могла найти в себе решимости на разрыв с ним.

И тем не менее наши с матерью конфликты сглаживались, рассеивались, никогда не успевая нагнетаться. Причины для возможной ненависти ускользали, утекали как песок сквозь пальцы. Все мои бунты заканчивались ничем. Дом принимал меня обратно.

Очевидно, должен был принять и теперь.

Я включила свет.

Моя старая тетрадь всё ещё лежала на столе, хотя все мои вещи, те, что я брала с собой, были собраны. Я открыла тетрадь и пролистала её до конца. Записи заканчивались поздней осенью, когда никаких упоминаний о том, что произошло летом, в них давно не попадалось.

В тексте мне сейчас почему-то бросились в глаза орфографические ошибки, совсем школярские; рядом с ними многие подробности казались почти непристойными.

Я давно ничего не писала – ни о себе, ни о чём-либо ином, – но правила правописания за годы, что прошли со времён школы, успели превратиться для меня в нерушимый закон, в профессиональное рабство. Большую часть своего дня я редактировала чужие тексты, тексты людей вполне свободных от правил орфографии и пунктуации, и я невольно в этот момент почти завидовала этим людям.

Нагромождения чужих словесных конструкций, завалы слов, страницы текстов, где я перекладывала и переставляла слова, – вся эта территория языка, царство слов, для меня теперь было словно захвачено ордами чужаков, варваров, и мой собственный голос безмолвствовал. На этой истоптанной земле, мне казалось, уже не могло прорасти для меня ничего личного.

Я положила тетрадь на пол рядом с кроватью и выключила свет.

Я подумала: если бы я всё-таки взялась теперь писать о себе и о Якобе – может быть, писала бы рассказ – я, наверное, замаскировала бы Якоба до неузнаваемости; я сделала бы его, возможно, светловолосым и бледнокожим, и сделала бы его, наверное, моложе. Можно было бы назвать это «преодолением материала», но на самом деле я постаралась бы таким образом хоть немного затушевать, затереть всю неуместность этой истории.