Ольга Боочи - Женщины в пустоте

За годы юности у меня накопилось довольно много исписанных тетрадей; я всё ещё изредка, по привычке, тянулась к ним теперь, если и не физически, то мысленно – к знакомой полке и к ящику стола, где они лежали, как тянулась иногда за книгой или словарём, что были у меня когда-то в юности и были тогда привычны.

Протягивая к ним руку, я нащупывала теперь ладонью чужой стол и утыкалась взглядом в чужие полки и этажерки. Это до сих пор рождало во мне кратковременную пространственную растерянность, иногда проходившую так быстро, что я не успевала уловить её и зафиксировать в сознании.

Я словно шарила рукой в пустоте, не в силах дотянуться до собственного прошлого.

И дневники, и мои старые книги хранились в доме моей матери, на другом конце города, доступ к ним не был для меня перекрыт, но город этот иногда казался огромным, как море, особенно для этого бессознательно-привычного движения руки, которая не находила того, что искала.

Я просыпалась одна.

Я никак не могла привыкнуть к тишине, и меня преследовало ощущение, что сюда вот-вот должен кто-то прийти, кто-то, кто имеет на эту квартиру больше прав, чем я.

Я вставала и решала, чем я займусь сегодня, как я распланирую свой день. В отсутствии общения, обмена планами на день, как это обычно бывает между людьми, когда они живут с кем-то, планы эти словно бы не могли до конца оформиться. Для того чтобы обрести реальность и вес, им необходимо было хотя бы простое звуковое оформление, но в этой квартире я с трудом заставляла себя преодолевать тишину даже наедине с собой, словно молчание здесь было вязким, а мне самой недоставало плотности, чтобы победить тишину, скопившуюся среди чужих стен и чужих вещей за долгие годы.

В этой квартире я чувствовала себя самозванкой; быть может, так было потому, что все переговоры с хозяевами вёл в основном А.Д., и это его имя стояло в договоре. Хозяева знали, что теперь здесь живу я, и что А.Д. здесь больше не живёт, но мне всё равно не хватало чего-то существенного для ощущения своей легитимности; я чувствовала себя так, будто вселилась сюда самовольно, словно я не имею права жить здесь.

Может быть, я не готова была жить одна. Или, может быть, мне следовало найти другую квартиру, где было меньше воспоминаний. О последнем, впрочем, речь не шла, средств для поиска жилья у меня всё равно не было.

Так, вздрагивая от звуков, в ожидании того, что кто-то должен прийти, позвонить в дверь или открыть дверь своим ключом, я готовила себе завтрак и пила кофе.

После завтрака день кое-как сдвигался с мёртвой точки, и в течении дневных часов я почти не замечала квартиру, молчавшую вокруг меня. Нужно было закончить редактировать текст, нужно было сделать какие-то бытовые, житейские вещи. Часто бывали дни, когда я за весь день ни разу не нарушала молчания, не произносила ни единого слова, обращённого к другому человеку, ни лично, ни по телефону, ни в переписке даже, и день, не озвученный, ничем не отмеченный, не отграниченный от других дней, так и заканчивался, проваливался в небытие.

Мысли возвращались вечером, в тот момент, когда я ложилась спать. Этот момент тоже был произвольным, я могла ложиться спать, когда захочу, время моего отхода ко сну никак не зависело от внешних причин, ничем внешним не было обусловлено, и эта свобода сама по себе каждый раз напоминала мне о той странной, тоже никакой причиной не вызванной, изоляции, в которой я оказалась.

Может быть, детские дневники были лишь предлогом приехать сюда. Я поднялась по лестнице и остановилась перед знакомой дверью.

Я знала, что моя мать на даче и дома никого нет. Я открыла дверь своим ключом и вошла. Воздух в квартире был неподвижен, окна занавешены и наглухо закрыты.

Коробка с моими тетрадями и блокнотами была в комнате, на шкафу, на самом верху, под потолком. Когда я доставала её, на меня посыпалась меловая пыль, и я вспомнила, что потолки здесь так и остались белёные мелом.

Кажется, мать за все эти годы ни разу не притрагивалась к этой коробке, такой ровный слой пыли её покрывал. Да она и не стала бы читать. Иногда мне казалось, что мать никогда не читала моих дневников из чувства самосохранения, чтобы вдруг не узнать обо мне что-то такое, чего нельзя будет просто забыть. Чего-то, с чем она не сможет справиться.

Я поставила коробку на пол и осторожно, чтобы не поднять облако пыли, открыла её.

Ту тетрадку я узнала.

Почерк был забытый, незнакомый и старательный – таким он казался мне пару мгновений, потом я его вспомнила.