Фил Ахмад - Ухмылка статуи свободы

Это исторически свято. Где-то даже богодухновенно. Тогда не грех и пострадать искупительно. А в награду за жертвенность возложить на голову терновый венок мученика. Тогда в памяти людской я останусь безвинно убиенным страстотерпцем всех времен и народов. Amen! Возможно, благодарные потомки скинутся и воздвигнут надгробный памятник борцу за всемирную справедливость и общечеловечье благоденствие. Но поскольку христианскими добродетелями, благочестивыми помыслами праведника и бойцовскими качествами известного околопрестольного воителя я не обладал, по жизни мне была уготована участь простого смертного.

Любое слово, направленное против власти, несло в себе опасность. Если жандармские ищейки пронюхают о зловредной риторике, то это послужит началом конца. По их наводке специально обученные экзекуторы незамедлительно пожалуют в мою убогую хрущобу. Цепные псы без лишнего рычания расплющат несостоявшегося бунтаря по стенке собственного туалета. Превратят меня, живого человека, в отбивную котлету или рубленый бифштекс. Профессионально. Хладнокровно. Безжалостно. А чтобы замести следы мерзкого преступления, бездушные мясники невозмутимо соскребут с бетона ошметки моего бренного тела и спустят в унитаз. Через эту инфернальную дыру моя бедная растерзанная плоть попадет в темное зловонное пространство городской канализации и смешается с бесчисленными отходами человеческой жизнедеятельности. Достигнув устья подземного трубопровода, нечистоты мощным грязевым потоком дружно вольются в Обводный канал, Мойку или Фонтанку. В финале последнего пути в мир вечной охоты мои безвинные останки сгинут в пучинах мирового океана. Бесследно. Возможно, свежие полуфабрикаты заглотит кашалот. Или деликатесом из человечины полакомится голодная акула. И моя, некогда высокоразвитая, материя навсегда растворится в ненасытных желудках бестолковых тварей. И никто не уронит слезу на могилку мою. Безрадостная перспектива. Ни-ха-чу!

Тупо ввязаться в неравную, заведомо обреченную на поражение, схватку с государственным монстром мог только или мифический герой, или безумец, или законченный мудак. Посягательство на существующий порядок и господствующую идеологию было сродни гражданскому самоубийству. Это – как плюнуть в лицо постовому милиционеру у мавзолея на Красной площади – последствия дерзкого акта будут ужасающие. Политическое богохульство, содеянное у священной гробницы пролетарского главаря, потянуло бы, как минимум на пять лет расстрела. Если недовольный государственным устройством, но широко известный в обществе, гражданин осмеливался во всеуслышание вякнуть хоть слово ПРОТИВ, к нему тут же протягивались липкие щупальца грозных стражей единомыслия. Велеречивому трибуну просто зажимали глотку. Всеми доступными полицейскими способами перекрывали нечестивцу кислород. Надолго, а возможно, навсегда. Душили в зародыше гидру контрреволюции. Вслед за «умолчанием» выдрессированные опричники обряжали нарушителя спокойствия в смирительный хитон. На всякий горючий случай: а вдруг упертая птица-говорун оживет и снова зачирикает? Планомерная травля велась с изощренным цинизмом. Чтобы угомонить общественное мнение, наемные патриоты запускали в информационное пространство газетную «утку», публикуемую на первых полосах всех периодических изданий. Проверить достоверность публикаций было невозможно. Вся советская литература была откровенно партийной. Разумные, критически мыслящие люди сомневались в правдивости материала, но для простого обывателя источники политической информации были недоступны даже в воображении. Партийная мафия тщательно скрывала и охраняла свои тайны. Как стадо глупых овец покорно следует за дудочкой своего пастушка, так и зомбированная толпа принимала на веру все, о чем писали газеты. В лживых статейках обличители напяливали на бедовую голову вольнодумца антигеройский шутовской колпак с тревожно звенящим антисоветским колокольчиком. Чтобы звон этот отдавался набатом в сердцах и душах возмущенных граждан. Особо рьяные борзописцы могли выставить возмущенного либерала психом, внезапно потерявшим рассудок при падении, например, с банной полки. Мол, перепарился гражданин, поскользнулся на обмылке, да и сиганул с верхотуры полка вниз, прямо башкой об пол. Ну и тронулся умишком. Был нормальный, стал психический. Селяви. Cоболезнуем таварисчу. Надобно полечить бедняжку. В таком неприглядном виде карманная пресса в своих газетенках ославляла объект презрения по всем городам и весям. Глумление над личностью чинилось государственной инквизицией открыто и безнаказанно. Исключительно во благо общества. Для профилактики еретической заразы. Чтобы другим паразитам неповадно было языки свои препоганые распускать. С идеологическими врагами не церемонились. Безопасно рассказывать подцензурные анекдоты и откровенно делиться протестными настроениями можно было только на своей кухне. И то шепотом. Достаточно было пересказать в незнакомой компании острый политический анекдот – и вслед за этим «по стуку» сексота автоматически начинал раскручиваться маховик персональных репрессий. В жилище забавника без предупреждения наведывались мордастые быки в однообразных черных костюмах. Незваные визитеры нарисовывались внезапно, словно черти из табакерки. Что характерно – все это свирепое темное стадо было при галстуках – так двухметровые жлобы маскировались под обычных добропорядочных граждан. Акция была продумана до мелочей, чтобы никто не заподозрил истинных намерений этой банды, а случайные свидетели не приняли их за квартирных грабителей. Квадратные амбалоиды подхватывали анекдотчика под белы рученьки и без всяких объяснений и прокурорских ордеров силой волокли в ближайшую психушку. В застенках спецмед учреждения высокомудрые стервятники в белых халатах, не вдаваясь в подробности недуга, наскоро припечатывали очередного протестанта стандартным измышленным диагнозом – «вялотекущая шизофрения». Зубры клинической психиатрии усердно залечивали занемогшего правдолюбца сразу от всех известных и еще неведомых науке психосоматических патологий. Эскулапы действовали принудительно и хладнокровно, невзирая на страдания и вопли несчастного. Пребывание в охраняемой клинике с зарешеченными окнами продолжалось до тех пор, пока в результате интенсивной шокотерапии мозг пациента не размягчался до желеобразной кондиции. Только тогда «исцеленного» горемыку в состоянии апатичного баклажана выпроваживали на свободу. Цель очередного антигуманного эксперимента была достигнута: неблагонадежная вредоносная индивидуальность превращалась в безобидную и покорную человекоподобную тень, отмеченную пожизненным тавром изгоя. Подобное перевоспитание инакомыслящих граждан имело иезуитское название – «карательная психиатрия». Сколько же их было, этих искалеченных судеб! Несть числа…. Мерзкое это было время. Извращенное. Лживое. Аморальное.

Читать дальше