Никита Королёв - Друг

И чтобы провернуть эту терраформацию, за стол переговоров пришлось сесть не главам государств, а лишь арендатору с арендодателем – фокус, секрет которого не купишь ни за какие ваучеры.

Пока мир прощался с гранжем и наблюдал за сражением при брит-попе за своё сердце, Россия плакала с «девочкой в автомате» Осина. Пока мир слушал «Wonderwall», Россия слушала… Впрочем, не будем о грустном.

Москва дышала свежо и молодо, пока магма только застывала, а ушлые дельцы, обжигаясь, лепили из неё свой капитал, пока ещё не осела пыль, поднятая ветром перемен. Вот такой предстала передо мной Москва девяносто пятого года, в которой я растворился до самых потёмок, как очарованное дитя.

Этот волнующийся и пенящийся океан красок заворожил меня своим грациозным движением, пестрые цвета вскружили мне голову, как цыганская юбка, гипнотически вьющаяся перед глазами, а затем этот шумный карнавал выбросил меня где-то у пыльной обочины, помахал мне рукой и укатился в страну вечного праздника, взметая за собой клубы пыли и обсчитав меня на драгоценные часы солнечного света.

Я всегда был безрассудным ребёнком – так говорит моя мама. Я всегда последним вхожу в класс, заболтавшись с другом, и знаю слишком много вариаций фразы «Извините за опоздание». Я всегда был той стрекозой, которая беспечно летает, наслаждаясь летним солнцем, пока муравей запасается на зиму, думает о своём будущем, чтобы, когда наступит зима, лишь запереть листочком своё жилище.

Я вернулся обратно в Люблино, к дому моего папы. Из тысячи праздно мерцающих городских огней лишь этот мог меня согреть.

Весь продрогший и озябший, я доплёлся до папиного подъезда. Замёрзшие пальцы едва шевелились и из-за какого-то колючего онемения на ощупь были как бруски старого пластилина. Стопы задубели, и теперь казалось, что я на деревянных ходулях, которые при каждом шаге врезаются в пятку, отдаваясь тупой болью.

Я ждал, стоя под козырьком подъезда, пока кто-нибудь откроет дверь. Наконец, к ней подошла женщина в дублёнке и розовом берете и, кинув на меня настороженный взгляд, набрала код. Приблизившись, я нервно улыбнулся, пытаясь показать свою безоружность от преступных намерений:

– Извините, ключ забыл…

Она посмотрела на меня и остановилась в дверях, одной рукой держась за ручку, а другой – за облезлый дверной косяк. Я решил помочь ей открыть дверь, потянул её на себя, но почувствовал сопротивление. Заглянул ей в глаза. В них было не просто подозрение – животное ощущение чужака. Чужак может ворваться в твою нору и сожрать твоих детей, чужак может растащить все твои запасённые на зиму орехи, чужак может содрать с тебя шкуру. Он принесёт беду к твоему очагу, если пустишь его на порог. Она прошмыгнула за дверь, словно бы сдавая проигранную позицию, и быстро зашагала к лифту. А я так и стоял, словно бы окаченный грязью из-под колёс проехавшей машины. Прошёл несколько шагов и опустился на ступеньки возле почтовых ячеек, откуда торчали ушлые язычки рекламных брошюр.

Одна мысль о том, чтобы идти к папе, опаляла лицо стыдом. Даже если меня не прогонят, я просто не выдержу этот доброжелательный взгляд, за которым силой удерживается… утруждённость. Лучше я всякий раз буду видеть эту льдинку во взгляде, даже когда её там нет, лучше я буду отказываться и не верить, когда человек говорит, что от него не убудет, чем пропущу тот момент, когда начну стеснять человека, а его улыбка будет стоить ему усилий, о которых я не должен буду знать. Я не пойду к папе, потому что это будет странно, это будет подозрительно, это будет неправильно. Меня не поймут, если я скажу, что не могу ночевать дома. Да и не смогу я это сказать, даже если отвернусь, потому что буду знать, как на меня посмотрит бабушка, которая и в моём-то времени мне лишь телефонный родственник, – как на беспризорника.

«Кажется, у него не всё в порядке. Кажется, у него не всё, как у людей». У них есть набор основных, несущих благ – еда, кров и деньги, – после которого уже начинаются все улыбки, разговоры и тонкие душевные материи. К тем же, кто лишён этого фундамента, они относятся всегда одинаково, в лучшем случае – с недоверием: «Этот человек определённо хочет посягнуть на наше добро». Почему нас так смущают бездомные или юродивые в переходах, просящие подаяния? Потому что часто, проходя мимо них, мы говорим о какой-то чепухе, которая на самом деле – суть изощрение и грим, который мы наносим на ту самую основу и вечно перемалёвываем от безделья. Видя человека обездоленного, мы как бы вспоминаем о фундаменте, на котором истинно всё держится. Лучшие из нас испытывают смущение и стыд за свою изнеженность небесными садами, которые они до этого так капризно остригали. Именно за эту капризность им и стыдно.