Никита Королёв - Между топких болот

Из статьи «Жизнь на острове смерти» от 19.06.2018

«В начале 1930-х в Советском Союзе была восстановлена паспортная система, отмененная после революции. Почти сразу в городах начались массовые аресты «нарушителей паспортного режима». Кампания была инициирована ОГПУ, руководство которого планировало таким способом увеличить численность населения Сибири на три миллиона человек».

«…С каким наслажденьем

жандармской кастой

я был бы

исхлестан и распят

за то,

что в руках у меня

молоткастый,

серпастый

советский паспорт…»

Владимир Маяковский

– Ну что, как вчера с Володькой-то годовщину справили?

– Да как обычно, дома тихо посидели: я стол накрыла, он настоечку где-то надыбал – вот тебе и праздник! Боже милостивый…

Две женщины, стиравшие в реке белье, застыли, изумленно глядя на противоположный берег. Впервые на их памяти остров, до этого вовсе не обитаемый, кишел жизнью. В высокой траве брели люди. В лохмотьях, обрывках весенней легкой одежды, босые, в стоптанных пыльных туфлях. Среди них шел Кузьма Антонович Сальников, тонкий мужчина двадцати двух лет с угольно-черными, коротко стриженными волосами и смуглым лицом. Шел он позади всех, твердо держась на ногах и не опуская головы. Они только сошли с баржи. Стояла солнечная погода, а люди давно не видели солнца, так что гробовщикам разрешили немного передохнуть перед тем, как приступить к своей работе. За это время куча трупов на берегу несколько раз оживала, и из нее выползали вернувшиеся с того света. Они ползли по песку невесть куда и полушепотом звали на помощь.

К вечеру новые обитатели уже разбрелись по всему острову. Майская ночь озарилась первыми кострами. У них притихли люди, замученные в эшелонах из Москвы и Ленинграда до Новосибирска, откуда баржами их уже везли на холодный Север, где средь болот и лесов спрятался девственный остров Назино. Все притихло, пригретое костром и обессиленное голодом. Вахты стояли в строгом безмолвии.

Приветственная вежливость этих суровых мест закончилась, и второй день принес с собой заморозки, пробирающие до костей ветры и ледяной дождь. Еды не было. Люди бродили по лесу, ели корешки, древесную кору и мох. Еще в трюмах барж обозначилась иерархия. Она была предельно простой: криминальные элементы, уголовники-рецидивисты и прочее приспособленное к нечеловеческим условиям отребье сбилось в «бригады», уступая охране лишь в широте полномочий, зато превосходя ее в беспринципности и дикости методов по отношению к нижестоящим.

Костры доделывали работу за голодом и холодом, убаюкивая дымом, а затем поглощая ослабевшие тела. По острову прокатились пожары.

Лишь на пятый день началась раздача ржаной муки. «Бригадам» выдавали ящики с ней, после чего они поспешно скрывались в лесу. Остальным же достались маленькие кулечки. Успевшие урвать свой ринулись к реке. Там они замачивали муку в портянках, шапках и платках. Кузьма тоже успел и уже шел к реке, когда услышал звуки потасовки. Пойдя на них, он вышел на опушку, где двое солдат держали совсем еще молодого парня, а комендант мясистыми ручищами выбивал из него душу. Щуплое тело сотрясалось и обмякало при каждом ударе, а голова на тонкой шее откидывалась назад. Кузьма знал, что вести разговор со здешними стражами порядка бесполезно, поэтому дождался, пока они закончат воспитательную работу. На последнем ударе коменданта солдаты слаженно расступились в стороны и позволили телу провинившегося совершить полет и распластаться на земле. Комендант по старому обыкновению плюнул на лежачего, нахрюкав предварительно все накопившиеся в горле нечистоты, после чего ушел в сопровождении прихвостней.

Поначалу Кузьма счел парня за мертвого: голова послушно болталась, когда он пытался его растрясти. Но вот парень простонал что-то невнятное, и Кузьма отошел, дав ему оклематься. На земле возле избитого, помимо растерзанного кулька с мукой, Кузьма обнаружил маленькую синюю книжицу. Выдавленные на ней буквы подсказали, что это – студенческий билет. Кузьма раскрыл его. Перед ним лежал ученик первого курса факультета журналистики МГУ, Кипелов Александр. Одежда его одичала: стрелки на брюках разгладились, белая рубашка изорвалась и почернела от пыли, распущенный галстук сполз набок каким-то чудаковатым для этого места атавизмом. Лицо его все было расквашено: глаза утонули в отеке, нос округлился сливой, ало поблескивающие губы распухли. Сквозь них прорезалось какое-то бульканье, напоминающее слова. Он повторял каждый слог, пока тот не получался хоть сколько-нибудь внятным. После долгих стараний у него все-таки получилось: