Никита Королёв - Лебединый остров

I

Мой отель был расположен через дорогу от кладбища. Я увидел его из окна автобуса по дороге из аэропорта. Между прутьев кладбищенских ворот, ослепленные рассветом, глядели тусклые глазки свечек под красными колпачками.

Пробудившись от отвратительного дневного сна, после которого настигает чувство промозглой пустоты, я посмотрел на часы – было пять вечера. На город уже опустились лиловые сумерки. Одевшись, я отправился на станцию метро «Малостранская». Это был единственный ориентир, который мне дали мои друзья, с которыми я должен был встретиться, помимо нескольких размытых фотографий одного из тысячи здешних пивных баров, в котором они, встретившись, засели.

Дорога поднималась под небольшим уклоном вверх и шла между трамвайными путями и кладбищем. Я решил зайти. Прогулялся по центральной дороге, все время ища глазами хоть одну живую душу, сделал пару фоток самых, на мой взгляд, красивых надгробий, после чего двинулся дальше и вскоре оказался у торгового центра, через который попал на станцию «Флора».

II

Мне потребовалась помощь нескольких русскоговорящих туристов, встреченных мною по пути, чтобы попасть в ту пивную, где сейчас сидели мои друзья. Я шел, лавируя между толпами туристов, лепечущих неразборчивыми звуками тысячи языков, поднялся по каменной дороге, уходящей вверх и заворачивающей во двор, где уже довольно кислые от времени стальные мужчины мочились прямо перед музеем Кафки, – и оказался перед дубовыми дверями «Швейки».

Мне пододвинули стул, и я сел. Стол ломился от жирной масляной еды: огромные зажаренные куски мяса, наваристые супы, чесночные гренки и вяленый сыр. Разговор не уходил дальше происходящей на столе циркуляции блюд. «Передайте соль», «Какую вкусную мне принесли рульку, за сорок крон всего». Но им действительно лучше не отвлекаться от насущного, потому что тогда начинаются разговоры о плохой власти и делах на «личном». В общем, циркуляция боли. Не знаю, от духоты ли душевной или физической, рождаемой исполинскими жаровнями и густым пивным чадом, но мне захотелось уйти.

Я встал из-за стола, а на вопросительные взгляды друзей ответил, что перелет выдался трудным, и мне нужно отоспаться, чтобы прийти в себя.

Распрощавшись со всеми, я вышел в прохладный пражский вечер.

III

Я родился неизлечимо больным, – думал я, шагая по мокрой брусчатке. – С самого рождения во мне выделяется желчь черных фатальных мыслей, которую я вынужден неустанно спускать, вытягивая себя утешительным выводом из трясины бессмысленности. Тяга, искреннее желание давно не умасливали мои поступки, отчего каждое движение отзывается болезненным скрипом. Я сплю, укутавшись своими фантазиями, но сквозь этот сон мне досадно от того, что вовне меня ничто не ждет, а лишь переливается бессмысленным калейдоскопом событий и переворачивается листами календаря.

Недалеко от той пивнушки был пологий спуск к чернеющей в ночи Влтаве, откуда тянуло сыростью и речным холодом. Я спустился туда, где вода уже омывала брусчатку, с каждой волной оживляя узор ее швов. По черной воде скользили длинношеие лебеди. Некоторые из них ходили по берегу, неуклюже переступая с лапки на лапку. Последний раз я был здесь незадолго до смерти отца, шесть лет назад. Воспоминания из этого города ценны для меня как память о последних моментах детства. Потому что прошлая жизнь после папиной смерти разбилась на мелкие осколки. Мне нужно было придумать нового себя, новую жизнь из ничего, чтобы двигаться дальше. Из прошлой жизни я взял лишь маленький мешочек с осколками воспоминаний. Один из них все эти годы временами возвращал меня в Прагу, по которой я гулял в своих светлых снах, после чего в слезах просыпался. Этот осколок и привел меня сюда спустя столько лет.

У меня оказалось несколько соленых кренделей, которые висели на деревянной подставке на столе в ресторане как закуска к пиву. Я выковырял кристаллики соли из кренделька, разломал его и протянул кусочек ближайшему лебедю. Он вытянул шею и выхватил его из моих рук. Помотав головой, чтобы протолкнуть еду, он быстро взглянул на меня и, развернувшись, пошел к воде.

Рядом тянулся Карлов мост. За изогнутыми шеями лебедей, в черноте Влтавы танцевали оранжевые блики чугунных пражских фонарей. От города по ту стороны реки, кажется, выстроенного из лунного камня, исходило бледно-желтое марево, растворявшееся в ночном небе. На душе стало тепло и отрадно. Тот неуютный зловонный мир, в котором я жил до этого, показался мне оставшимся позади, будто я смотрю на него через иллюминатор в самолете. Эти огни, мерцающие за рекой, обещали, что все эти люди, тревоги и мысли уйдут хотя бы на одну ночь. На эту ночь. Предвкушение длинной прогулки овладело мной.