Рома Джин Эйр - Между солнцем и луной. Что всего дороже

– Да, мы с моей, как ты говоришь, «бандой», в прошлом году выпустились из Фирстилкаллена.

– Круто.

– Круто? Да, я их обожаю. Слушай… Ты хоть общаешься со своими родителями?

«Очень смешно»

– Нет.

– Ты скучаешь по ним, Ингеборга?

– Нет. Точнее… Знаешь, мне, наверное, иногда просто хочется, чтобы кто-нибудь был рядом, когда падает первый снег. Или типа того. Кто, может быть, радовался, если бы я не отъехала с дикого похмелья, или что-то такое, – почему от этого я начинаю только больше улыбаться.

– Да, понимаю, или… То есть, просто я уверен, что в этом году кто-то будет рядом с тобой, когда пойдет первый снег. Кто-то особенный для тебя.

– Думаешь?

– Вселенная просто обязана услышать меня, и я ей велю, чтобы, когда пошел первый снег, с тобой рядом был кто-то. Не обязательно твои родители, твоя может быть подруга, или какой-нибудь милый парень.

– Ох, тогда пусть он будет красивым.

– Окей, он будет чертовски красивым, ты поняла, Вселенная? – Михоэль тепло улыбается, а потом почти что выкрикивает эту фразу в приоткрытое окно.

– Надеюсь, она тебя услышит.

И она услышала.

Потому что в конце октября, когда пошел первый снег, я стояла у подъезда своей новой съемной квартиры и трясущимися руками обнимала чертовски красивого парня, который только что пережил самую страшную и горькую ссору в своей жизни.

Но это был не Михоэль.

Это был…

– Ты не хочешь покурить? Я могу припарковаться вот там, – Мик указывает рукой на неприметный закуток у деревьев, пока до меня запоздало доходит, что мы на набережной Акешельвы.

– Да, было бы неплохо, – отстегиваю ремень безопасности, пытаясь сквозь темноту Осло разглядеть водную гладь.

Двигатель смолкает, оставляя нас в звенящей тишине прохладной Акешельвы.

– Никогда не была именно здесь, – опираюсь на высокий бордюр, отделяющий город от реки.

– Ну, Аке длинная, – Мик встает на шаг правее меня, прислоняясь к разделителю спиной. – Кстати, как давно ты в Осло?

– Не так уж и долго. Сначала я жила в Тромсё.

– Серьёзно? В нашей заполярной столице?

– Угу. Там красиво.

– А почему тогда переехала?

– Не могу усидеть на одном месте в определенные периоды жизни.

– И что лучше: Тромсё или Осло?

– Нельзя сравнивать несравнимое. Это всё равно, что спросить, какой из антидепрессантов лучше, но это же бред, они все по-своему хороши.

– Антидепрессанты? Хах.

– А что? В 21-ом веке все поголовно их пьют, потому что планета как будто проваливается в мировую депрессию, даже не зная, что на самом деле за этим стоит.

– Соглашусь. Все почему-то избегают слов «грусть», или «апатия», или «плохое настроение и самочувствие», и тотально называют это депрессией.

– Не люблю, когда так делают.

Михоэль кивает.

– Это как «не упоминай имя Господа всуе», так же и с депрессией. Неужели люди не понимают, насколько это на самом деле страшно, и только ради того, чтобы быть каким-то модным или особенным, не надо напрашиваться на настоящую депрессию. Потому что это болезнь, а не то, что тебе просто грустно.

Михоэль снова кивает.

Наконец отстраняюсь от бордюра, кладу на него лишь ладони и вполоборота смотрю на Михоэля.

– Ну, в Осло я встретила хотя бы каких-нибудь потенциальных друзей.

– Хах, вот как?

– В Тромсё было дико одиноко, на самом деле. Здесь же есть вероятность кому-нибудь спонтанно излить душу и надеяться на дружеское плечо, – Михоэль улыбается, пока я не добавляю, – я про Ариану, конечно же.

– Ариана значит, да, – наигранно прикрывает по-гамлетовски глаза рукой, – ты разбиваешь моё сердце.

– Эм, прости?

– То есть, Ариана твое плечо и дружеская поддержка, а я так, для унижения в танцевальном баттле? – миндальное чудо продолжает играть. – Это очень больно, я вообще-то рассчитывал хотя бы на лучшего друга там, ну.

– Лучшими друзьями не становятся по щелчку, – серьезно говорю я.

– Мусульманин и лесбиянка – лучшие друзья, как тебе? – начинает смеяться Михоэль.

– Мы же сошлись на «би», – удивленно вскидываю руки вверх.

– Точно-точно, но так просто звучит эпичнее.

– А насколько сильна твоя вера, Михоэль?

– Что? – миндальное чудо, наконец, прекращает спектакль.

– Мы говорили о моей вере, теперь я хочу услышать что-нибудь о твоей.

Михоэль приближается почти вплотную, разворачиваясь также, как и я, лицом к бордюру, опираясь на него локтями.

– Наверное, раньше я слепо верил. Я был таким, знаешь, честолюбивым мусульманином, почти образцовым. Тем более, когда рядом с тобой друзья, из которых трое такие же, а двое просто замечательные люди, это было очень просто и как-то естественно. Но, знаешь, у всех бывают же такие катастрофически хреновые дни, которые всё переворачивают в твоей голове, ты помнишь каждую деталь, какое было небо, шел ли сильный дождь, или что тебе сказали родители за завтраком, или что сказал или сделал лучший друг. И вот тогда всё, как бы сказать, не то, чтобы разбивается, просто начинают появляться трещины. И с каждым новым днем или новой встречей они всё глубже и больше и шире, и вот тогда уже твоя скорлупа честолюбия прекращает всё слепо воспринимать через призму религии. Ты начинаешь как бы видеть всю картину целиком. Ты молишься, но ты можешь выпить, ты читаешь азаны, про то, что Аллах велик, а левым ухом уже не слышишь привычные призывы к икаму. И ты начинаешь искать минусы, хотя так и нельзя, но свободная Норвегия твердит из каждого закоулка, что можно, что нельзя всю жизнь прожить с закрытыми глазами. И потом ты начинаешь изминать ислам под себя, и это, пожалуй, и есть самый страшный грех, но без этого просто невозможно вот так жить.