Василина Орлова - ЯММА №2 (8)

На маяк

«И сегодня вы с нами. И завтра. И во вторник. Конечно, вам нужно на маяк. Конечно, вам обязательно нужно на маяк. А вот беспокоиться не нужно вовсе. Вам ничто не угрожает. Никто. Тут лишь шаг, там ступенька, здесь небольшой поворот, порожек, ещё ступеньки, здесь будет темно, отсюда направо, перила, пожалуйста, держитесь, вот за этой комнаткой (аккуратнее, порожек), извольте ручку, сразу вверх, ступеньки, верёвочка всегда тут была, не волнуйтесь, прямо, тут немножко пыльно, ваша лампа не нужна, это же маяк». На этих словах полковник обычно смеялся, кланялся и исчезал вместе со своей слащавостью и отвратительной патокой из «ступенек» и «комнаток». Дальше наступала очередь одноногой француженки – этой тени, негромкой, незаметной. Несуществующей. Но она существовала. Хотя и была тенью. Если бы не её снасти, котелки, приправы и рыбы, если бы не эти запахи и звуки, то её вовек бы никто не услышал. Будь она хоть самой громогласной тенью.

На маяк

Одноногая француженка существовала всегда и всюду. В театре, на маяке, на мёртвых скалах, где она удила роскошную рыбу на неприветливом каменистом мысе. Именно тут, в самом продуваемом месте скользкого и неопрятного берега, во вторник десятилетней давности удил свою рыбу и господин Нильсен. Тогда-то уединённая рыбалка одноногой француженки и перестала быть таковой, ведь она увидела тёмный силуэт незнакомого ей господина Нильсена. Француженка из любопытства потекла-поплыла ему навстречу, чтобы спустя десять минут радостно наблюдать, как переплетаются их снасти, как сами они отражаются в унылых и удивлённых глазах задыхающейся от эмоций роскошной рыбы. Одноногая француженка поняла услышанное сразу. И приняла. «На маяк?» Да, она согласилась. Ну и что, что стала тенью… Дама с веером ненавидела эту историю, хотя бы потому что наблюдала её в дюжине грошовых либретто и дюжине дурновкусных синопсисов. Но и она согласилась.

На маяк

Любовь к крещендо и нелюбовь к диминуэндо были для дамы с веером болезненными и спасительными. Она сама легко жонглировала тонами и нотами, резвилась со звуками и обертонами, играла тембрами и интонациями. Ей хотелось быть громче и выше. Выше и громче этих котелков, приправ и рыб. Она всегда ставила на крещендо, но ей выпадало диминуэндо. Она сникала, но всегда-всегда верила в эти магические фокусы волн. Впрочем, её вера не была непреложна – это как вера веера: этого распахнутого паруса, умеющего завести могучие вихри зависти и одновременно этой тросточки-косточки, способной восхитить лишь инфантильного йорка, живущего в юбочных коленях фиолетовой девы справа. Вера веера позволила однажды наделить живительным крещендо умирающий пиратский клавесин, но в тот же миг смогла утопить в диминуэндо ослепляющий, совершенно бесподобный кардинальский клавикорд. Дама надеялась исполнить менуэт белых клавиш, но ей выпал реквием клавиш чёрных. Так она отступила, взяла с любимого пюпитра веер и ушла в зал. Искать обертоны и шёпот сцены. Но оказалась там, где вскоре будет хихикать полковник, шипеть супом одноногая француженка и господин Нильсен говорить свои дурные шутки, вроде той, что будет сыграна на маяке и с самой дамой, и с её несчастным веером.

Сам

Грустный комедиант растворялся в потоке мыслей о причудливой просьбе главного полицейского, которого в округе знали как не в меру жёсткого, властного и несговорчивого солдафона. Конечно, его любили и почитали; и даже в знак уважения нарекли его именем окружную почту, назвали новую породу почтовых голубей и изготовили дюжину почтовых марок с его надменным, хотя и совершенно бесподобным профилем. (Впрочем, всё это будет потом, и последовательность выйдет иной: марки-голуби-почта, но кто сейчас об этом помнит). Округа всячески пыталась очеловечить своего жандарма, а он взял, да и очеловечил себя сам – во вторник грубиян попросил комедианта сочинить стих.

Равнодушная каллиграфия

«Помогите мне написать письмо маме и брату». Дама-почтмейстер не удивилась просьбе главного полицейского. Она помогала писать письма многим жителям округи – даже адресованные ей самой от многочисленных поклонников и поклонниц, которые, хоть и обладали романтическими чертами, но имели трудности с эпистолярным выражением своих крылатых чувств. И всё же она удивилась. Как этот громоздкий шкаф, набитый формулярами и протокольными бланками, решился на письмо маме и брату, да ещё обратился к ней, к даме-почтмейстеру, с просьбой оснастить это неожиданное послание изящными каллиграфическими витиеватостями. Но удивление почти равнодушно превратилось в согласие.