Александр Строев - Штукатурное небо. Роман в клочьях

Через час втроем они сидели в Филевском парке и ели хлеб с простоквашей, которые Владимир привез с родины. Через много лет он приезжал повторно в последний раз, когда на белом свете я уже топтал невысокую траву. Я пытался назвать его «дедушка – ты», он напрягся и дальше я говорил уже с ним как с Владимиром Дмитриевичем, рассказывал ему про книжки и кубики, он же растерянно молчал.

Но все это было потом. А пока 25 октября 1959 года мои папа и мама проштамповали свои паспорта и пообещали какой-то тетке в ЗАГСе на Кутузовском проспекте жить долго и счастливо. Свадьбу решили справлять 7 ноября вровень после парада, а до свадьбы не трогать друг друга и пальцем, общаясь только по телефону. Москва всегда была странноприимным домом, но в первые послевоенные годы диалог:

– Я из города Сарапул Удмуртской АССР.

– А я деревни Гомзово Марийской.

– Хотела бы стать моей женой?

– Да, в принципе, я не против. – был абсолютно понятен и закономерен. Массовые миграции населения нашей части планеты в лице молодежи были спровоцированы поиском новой счастливой жизни, новых стремлений и новых надежд. Представители же уходящей натуры желали наконец-то обеспечить себе адекватную и спокойную старость, и если не нянчить внуков, то, по крайней, мере находиться в центре заслуженного внимания. Для кого-то это был первый, для кого-то последний шанс. Последний шанс представлялся и для пожилой наставницы моего отца.

Его воспитывала неродная тетка Анна Петровна по какой-то далекой родственной линии. В три года она забрала его с молчаливого согласия матери Надежды Петровны из Сарапула в Москву, чтобы вырастить из него мужчину. Самой Анне Петровне было уже не мало лет, ни своих детей, ни мужа она никогда не имела. Здоровье ее было подорвано в Порт-Артуре во время русско-японской войны, где служила она сестрой милосердия, воля же, напротив, окрепла и разрослась внутри нее так, что не осталось места душе. Она была, чуть ли не единственной женщиной, получившей Георгиевский крест за заслуги, и искренне верила в то, что испытания, жестокость и боль, ежедневным свидетелем которых она являлась, воспитали в ней человека. Отказывать страдальцам в выдаче морфия или предписывать его находилось полностью в ее ведении, и потому милосердие было связано, скорее, с военным расчетом, чем с сочувствием. Для сочувствия требовалась уже смекалка. Когда морфий закончился вовсе, на глаза девятнадцатилетней Анне попался журнал с карикатурами, который был призван поднимать пропавший боевой дух. Она схватила сестер, переодела их в военную русскую и трофейную японскую форму и к вечеру, разорванным на куски людям была представлена комедия положений. Отчаянно и неистово смеялись все. От смеха несколько человек скончались в кроватях, но на лице их была написана благодарность за чудесное избавление от страданий. Командование пришло в восторг от такой находки и немедленным приказом определило Анну в творческую бригаду для поездок по передовой и поднятия настроения раненым на эвакопунктах. Новое представление должно было быть готово уже к утру, а неисполнение приказа грозило расстрелом. Война приближалась к концу и не в пользу армии Российской Империи. Полночи Анна готовилась к расстрелу. Ни одна идея не посетила ее. Кроме стихов о любви, которые плавали в ее голове как бессмысленные рыбы, под рукой ничего не было. Но перед рассветом, когда в траве, утомившись от ночных оргий, умолкли сверчки и кузнечики, ветер с дымом донес до нее звуки рояля. Она узнала в них ноктюрны Шопена. Еще не веря чуду, она подхватилась и, влекомая то дымом, то музыкой пошла в направлении своего спасения – молодой офицер с отстреленным ухом присел во флигеле за рояль проверить, не терял ли он слух. Хоть бы он и терял его, до утра оставалась пара часов. Пара часов и спасла совершенно безнадежное положение. Анна читала стихи, офицер играл Брамса, Шопена, Грига, Глинку. Лирический эффект был ошеломителен – старший ординатор и ротмистр рыдали так, что остановить их не могли в течение часа и только кувшинами носили из колодца ледяную воду.

Фамилия офицера была Брауэр. До войны он окончил Дрезденский университет по специальности инженер-технолог мукомольного дела, рояль же осваивал попутно в консерватории, где брал уроки по композиции. Он и представить себе не мог, что когда-нибудь в жизни ему представится услаждать чей-либо слух кроме уходящего собственного.

Уже потом, много лет спустя, тетка мучила маленького отца, заставляя его непонимающего томами выучивать то, что в юности спасло ей жизнь. Потом к стихам присоединились огромные стопки граммофонных пластинок, которые он должен был узнавать по первым аккордам, потом шахматы, потом спорт. В противном случае его ждали суровые наказания столь продолжительные, что страх и боль сказались в нем нешуточным заиканием. От этого «благоприобретенного» недуга его вылечили гипнозом, правда, когда он уже был совсем взрослым.