Александр Строев - Штукатурное небо. Роман в клочьях

Потупившись, он улыбался, потом втыкал лопату поодаль, отряхивал руки и, гордо вскинув голову, отвечал:

– Места надо знать!

Об устройстве на работу Шура пока не хотела и думать – ее работой был дом, который нужно было раз и навсегда превратить в гнездо, где поселились бы следующие дети и будущие внуки.

От радости вне себя была и Люда. Того, что предлагала Москва она никогда не увидела бы в своей далекой деревне. Она была горда за мать, и когда с липкими от леденцов губами втроем они возвращалась с Красной Площади или из Парка Культуры, едва держась на ногах от каруселей, слово «папа» было для нее естественным, как выдох.

– Хочу сделать тебе бесценный подарок, – однажды сказал Михаил жене.

Шура закрыла глаза и вообразила, что, открыв их, увидит красные туфли-лодочки или, по крайней мере, газовый полиэстеровый пестрый платок.

– Я хочу сделать так, чтобы ты жила долго. Дольше меня, – сказал он, – и знаю, как это сделать. Возможно это главное, что ты узнаешь о жизни, когда меня уже рядом не будет.

– Да что же ты говоришь-то такое. Не хочу я, нет, мне не надо!

– Прошу. Ты должна послушать, я все рассчитал. Всего и нужно, что справлять твой день рождения на семь дней раньше положенного срока.

– И что же это будет за день?

– К твоему семнадцатому апреля по старому с 18-ого года прибавляют 13. Так?

– Так.

– И получается – 30 апреля – твой день. Теперь из 30-ти вычитаем 7, получаем 23…

– 23 апреля? Хорошо, если тебе так нужно, то я согласна, – сказала, немного расстроившись, Шура, и на следующий день купила себе туфли сама.

Так душа в душу провели они целый год. Ни тени намека на семейные ссоры не прошло мимо их благополучного дома и потому постель, как это водилось у соседей, не то что не мирила их, а напротив являлась благодарным завершением одного дня и счастливым началом другого. Но через год Михаил не на шутку забеспокоился. Ему исполнилось уже 37, тридцать четвертый год шел Шуре, но забеременеть у нее никак не получалось. Несколько дней Михаил сам не свой возвращался с работы, ничего не ел, первый ложился в постель лицом к бревенчатой стенке и как убитый засыпал до утра.

– Да что с тобой? – спросила, наконец, Шура.

– Я был у врача, он сказал, что у меня все в норме. Пожалуйста, сходи теперь ты…

– Я уже там была… Разве недостаточно нам одной Люды?

– Что сказал врач! – неожиданно за все годы знакомства и жизни закричал Михаил.

– Мог бы послушать меня спокойно? Я люблю тебя и очень тебе благодарна, у нас растет счастливая и умная дочь. В 44-ом, до того как мы встретились я имела неосторожность… Все, я больше не могу говорить, – и она заплакала.

– Говори! Все говори мне! Я все хочу знать! – кричал Михаил.

– В 44-ом одна бабка плохо сделала мне аборт деревянной ложкой и йодом. Врач сказал, что все сожжено. Я долго тогда проболела, а, оправившись, и думать про это забыла. Я, правда, не знала ничего, правда, Миша…

– Ты больше у меня из дому шагу не выйдешь! Я не разведусь с тобой, нет! Но жить мы теперь будем просто! Как неплохие друзья! Ты больше не имеешь для меня ни значения, ни веса! – не мог остановиться Михаил, и фразу за фразой швырял в лицо плачущей Шуре.

Он сам стал водить Людмилу в школу, сам встречать ее, непонятным образом совмещая это с работой. По выходным они все также отправлялись гулять, но без матери. И всякий раз, когда Шура оставалась дома одна, дверь с силой захлопывалась, и Михаил поворачивал в замке большой бородастый ключ.

– Ни значения! Ни веса! – продолжало звенеть в Шуриных ушах, как только переставали дрожать стены и стекла.

От горечи и обиды ей становилось вдруг так легко на душе, что, оттолкнувшись ногами от пола, она начинала летать по избе, заглядывая в самые укромные уголки и ни о чем не думала. Кружилась она над трюмо и кроватью в спальне, над учебниками, разложенными в детской на низком столике, кружилась над печкой в кухне и вокруг погашенной электрической лампы, свисающей с потолка, останавливалась ненадолго в углу около самодельной фамильной иконы, пока не подлетала к часам, которые напоминали ей, что через час Михаил с Людмилой должны вернуться, а прошло уже два. Значение и вес вновь наполняли ее и, отделавшись небольшими синяками на коленках, поднималась она уже с пола и принималась за работу по дому.

Прошла пара месяцев молчаливого бойкота, заточения и раздельного сна. И вот одним ясным осенним утром, когда воздух был свеж, а запах облетевших листьев заставлял трезветь замученный летним зноем мозг, Михаил, уходя на работу, положил связку ключей на стол и вышел, оставив дверь открытою настежь. Потихоньку Шура стала выходить на улицу, но еще опасаясь подвоха. Прошло еще несколько дней, когда Михаил рано вернулся с работы, Шура спала. Он беззвучно разделся и юркнул с нею рядом под одеяло. Она проснулась, молча обняла его. Он обнял ее. Так полежали они в раздумье с минуту, по истечении которой будто снова что-то щелкнуло в Михаиле. Верхом он вскочил на проснувшуюся жену и наотмашь стал бить ее кулаками, пока с улицы в спальню в одежде с портфелем не вбежала Людмила и не оттащила его. И на сей раз, в доме уже не на шутку надолго воцарилась всеобщая тишина. Это происшествие с разными последствиями повторялось еще неоднократно, пока Шура не собралась и не пошла к деревенской бабке, которую посоветовали ей сочувствующие соседи. Матрена взяла ночь на размышления, а наутро, когда Шура заявилась к ней вновь, сообщила: