Денис Пиюк - Война и мир солдата Ивана Мухина. Рассказы о человеке внутри войны

– Я на телеграф, – говорю, – мигом!

Она мне дорогу разъяснила, там рядом совсем было. Прибегаю я на телеграф, вывеска красивая, чисто, нарядно, как везде.

И нет никого.

Кто примет телеграмму-то? Сам не смогу, не обучен.

Постоял я, помялся, да ушёл ни с чем.

Иду и думаю: ничего с ней не сделается, с тётей Соней, не помрёт она от волнения по родному племяннику, она за всё лето на меня хорошо если три раза внимание обращает. Но с другой стороны – не красиво. Ехал к ней, а приехал совсем в другое место. Старших надо уважать, разве нет?

Вернулся я тогда на почту, взял карандаш и бумагу, и письмо тётке написал короткое: так мол и так. Конверт тут же нашёл и марку наклеил, адрес в Саратове написал и в почтовый ящик бросил. Вроде полегчало.

И снова иду, и опять думаю: кто письмо достанет? Кто отправит? Пусто же, нет тут почтальона…

Вернулся я обратно к Кате и рассказал о своих сомнениях.

– Даже не знаю, что делать, – ответила она и вздохнула.

И тогда я подумал: судя по всему, отсюда до Саратова рукой подать. Надо сесть на поезд, доехать до Саратова и всё тётке объяснить по-людски. А потом сразу вернуться.

– Хорошая идея, – сказала Катя, когда я ей описал свой план, и тогда, уже без тени сомнений схватил я было чемодан свой, и подумал: зачем он мне нужен – скоро обратно вернусь – бросил его и побежал на вокзал, а Катя со мной пошла.

Там поезд уже под парами стоял, и вагон открыт, и проводник улыбается. Ну тогда обнял я Катю и поцеловал крепко, и говорю:

– Жди меня, Катя, я очень скоро вернусь обратно и никуда больше отсюда не уеду!

И залезаю в вагон.

Поезд сразу же трогается, а я высовываюсь из окошка и машу Кате рукой, а она смотрит на меня так, словно похоронила кого. Никогда я, братцы, этот взгляд не забуду. Но что делать, ехать-то надо.

Прошел я на своё место, сел. В окне – леса да поля. Так и проснулся.

Поезд наш стоял на какой-то станции. Дед чистил яйцо – сколько их у него – два десятка? Бабка виртуозно храпела.

– Где стоим? Что за станция? – спрашиваю я у деда.

– Курдюм, – отвечает он, – Солнечную вот только проехали – стояли, и опять стоим.

Я оторопел.

– Какую, – говорю, – такую Солнечную?

– Самую обыкновенную, – ответил дед и откусил яйцо, – минуту всего стояли, никто не выходил даже.

Братцы, я потом всю карту глазами изъездил: нет никакой Солнечной ни до Курдюма, ни после. Нет и всё. Это ведь сон был всего-то. Правда?

В Саратове уже понял я, что нет со мной моего чемодана – никакой особой ценности в нем и не было, тётке Соне я так и сказал, а она глянула на меня подозрительно, да и спрашивает:

– А как, Петя, письмо твоё тогда понимать? – и конверт мне протягивает.

Я его открываю, а там: «Дорогая тётя Соня, планы мои круто переменились, так что не ждите…». А обратного адреса на конверте нет. Откуда ж ему взяться, я ведь не писал его.

Да как тут что понимать, думаю, когда мысли мои все об Кате? Как могло мне всё это в голову прийти? Какой-же это сон, если письмо пришло и чемодана нету?

Спал я плохо, а когда засыпал – снилась мне станция Солнечная и Катя на перроне стоит, смотрит на меня, и я кричу ей что-то, и бегу в тамбур через длинный коридор вагона, а поезд уже катится прочь, и никакой Кати уже нет…

А потом я всё время думал: а если это не сон был? Да гори она огнем и синим пламенем, эта тётка со своим Саратовом, дура старая. Почему я не остался?

– Потому что ты пиздобол, Погорельцев, – раздался за спиной тихий основательный голос старшины Василюка. Мухин с Погорельцевым одновременно подпрыгнули и вытянулись по струнке.

– Хорош трандеть на посту, – добавил он вполне миролюбиво и скрылся в темноте ночи.

А Иван смотрел на бедного Петьку-болтуна, на внезапно заблестевшие его глаза, на руки, теребившие бесцельно и слепо автоматный ремень. Смотрел на него и думал: был ли это сон? Конечно это был сон.

А вслух сказал:

– Хороший сон, Петь.

И весь остаток ночи они молчали, думая каждый о своём.

А через неделю Петьку Погорельцева подстрелили. Он с группой возвращался из разведки, шальная пуля попала в живот. Рана не была смертельная, но пока донесли…

В общем принесли его, едва живого, он уже метался в агонии и бредил, ничего не понимая. Когда Иван подошел к нему, наклонился и сказал глупое «Петька, держись», Погорельцев с трудом сфокусировал на Иване взгляд и вдруг ясными и чистым голосом произнёс:

– Всё, брат, пока. Я на Солнечную. К Кате.

И с этими словами испустил дух.