Никита Цымбал - Блокnote

– Да я делаю, что хочу, вот увидите. Я сам себе командир. Хотите, поедем драться сегодня, давайте же, ну?!

Приходил домой с разбитым носом, а на следующий день у него снова была идеальная причёска и аккуратно заклеенный бугорок.

Мои выходные дико мяты, как и я в них. В субботу сплю. Часов пятнадцать, а то и все двадцать. Всё, что было украдено в течение недели, каждая минута, я вынужден отыграть её, порой с некоторым запасом. Вечером пишу, а после обыденно иду к морю и слушаю. Воскресный день всегда особый, с утра находит нестерпимое желание чего-нибудь великого, но к обеду легчает. Иногда спасаю свою конуру от бедлама, как пазлы складываю продукты, оставшиеся у меня на ближайшие пару дней, и единственный актуальный вопрос в моей голове: «Как съесть их таким образом, чтоб не было дурно?» Всё это, по сути, часть моей игры. Гениального плана под кодовым названием «Капитал». Всю дорогу я испытывал невероятное рвение, желание было ошеломляющим. Но через пару недель и эта идея мне порядком осточертела. А особенно неудобно приходить на работу. Я ставлю свою посуду с десятирублёвой лапшой в ряд котлет, рыбы и салатов. И даже на время отступивший голод возвращается чувством пустоты. Хотя в этом есть и несомненные плюсы: давиться дешёвой пресной лапшой вдвое приятнее под запахи лосося, курицы, жареного картофеля.

Однако я старался не думать об этом, как и о прогрессирующем алкоголизме. Конечно, с одной стороны стихи стали такие огромные, что мне всё сложнее переживать их невредимым, каждый накатывал, как волна, и эти могучие гребни пробирали до самого позвоночника. Потому я свыкся с безысходностью процессов, коим даю волю. Я стал пить, воспринимая это как акт самоубийства, и это, по моему мнению, честнее к себе и окружающим. А карябающее желание выпивать в перерывах пока не так сильно́, чтобы я не смог его подавить. Так неумолимо в этой стране не подавляют митинги, как я стремлюсь контролировать свою ахиллесову пяту.

Бывали, конечно, и срывы. Сам город подкладывал мне свинью. Каждый божий день, что я шёл домой, на берегу мне встречалось минимум три человека. У каждого из них бывали бумажные пакеты с торчащими горлышками, но мне не нужно было видеть стекло, такие люди всегда отличались среди прочих. Они были проще, но парадоксально ближе к искусству и истине, если вы понимаете, о чём я. Такие люди всегда всматривались глубже в море, чаще по сторонам.

И как то раз я проходил мимо двух блондинок, одна из них, что дальше, жадно пила сок, а вторая крутила головой и, увидев меня, неожиданно замерла. Я уже знал, чему обязан таким вниманием, но пока с интересом подыскивал первопричину. Поравнявшись, заметил на солнце блеснувшее ребро бутылки, и это была Sambuca. Как замечательно. В пять часов вечера начинать дело с «Самбуки», сидя у штормового моря; моё уважение дамам окрепло, но я всё-таки решил, что их солнце зайдёт за горизонт гораздо раньше и приятнее, чем моё. Хотя и оно в этот момент пошатнулось.

Сегодня, который день кряду, искал квартиру. Ещё одна попытка к бегству. От самого себя, от рутины. Конечно, хочется всегда думать о том, к чему это может привести, например к переезду дочери с женой. И совсем не хочется думать о том, от чего должно избавить. Убил около четырёх часов и полбутылки коньяка, прежде чем нашёл сносное жильё. К моему большому сожалению, созвониться не смог, до такой степени захмелел. Но и у того была своя, особая причина. Днём я получил фотографии жены и дочери. Первая как всегда расстроила, вторая ожидаемо поправила ситуацию. К большому огорчению, дочь говорить ещё не научилась, а жена не перестаёт этого делать даже под страхом смертной казни. Казалось бы, она не читает моих книг, не интересуется тем, что я пишу. И всегда хладнокровно на меня реагирует. Я не знаю, чем она, кроме дочери, занимается. Мы живём как никто. Нас с ней объединяет какое-то бунтарское начало, сугубо диссидентское. С самого нашего первого спора дело пошло по какому-то сомнительному сценарию. Я не помню, чтобы она имела какие-то амбиции больше, чем наша дочь. Это по сути была её главная задача. И сегодня, когда я увидел её очередное фото, всё во мне перевернулось. Не знаю истинной природы происходившего. Но наше равнодушие было сильнейшим инструментом всей семейной жизни. Так хладнокровно и пренебрежительно относиться друг к другу не мог никто, кроме нас. Мы не очень смахивали на ячейку общества. В нём мы были раковой опухолью. Она никогда не писала дневников обо мне, я никогда не включал её в свои книги за небольшим исключением. Но в этот день она прислала мне себя, и я не мог не реагировать. Не мог молчать. Это было какое-то грязное преступление над своей внешностью. За которое дискомфорт испытывала не она, а я. Мне это дико не нравилось. Я срывался на каждое второе слово. А каждое первое писал, жалея нашу дочь. Я действительно по ней тосковал. Большое дело – радость материнства. Куда больше радость отцовства. Она не приходит сама собой, как безусловный рефлекс. В том её сокровенная изюминка. Чтобы ощутить это, первоочерёдно нужно полностью осознать своего ребёнка и себя. Нужно всеми фибрами почувствовать, как сладко он пахнет. Потому чувство отеческой любви всегда запоздалое, но никогда не фальшивое. Громадное, особое, неповторимое. А жена с каждым разом появлялась передо мной менее родной, менее близкой. Каждым изменением закладывала кирпич в стену, разделявшую нас. И я мог быть кем угодно для неё, для дочери, кроме человека, к которому можно и нужно было испытывать чувства. Сколько любви было утеряно за эти четыре года. Сколько чувств. А я всё смотрел на отплывающий корабль и всегда думал, что могу его вернуть. А мог я только бросить в борт ему бутылку в надежде ознаменовать его успешное плаванье. Бутылку, что так часто появлялась в моей жизни. И я бросил.