Максим Гайдученин - Репейник

душу спокойствием, но только
сделаешь так,
чтобы дрожала она, мёрзла,
как заснеженный флаг.

Мелькаю по лабиринтам улиц,
весёлый, словно капе́ль,
навстречу бредут, непременно сутулясь,
сотни сотен людей.

и, вроде бы, все в разноцветных шмотках,
но без улыбки их харя,
асфальт до блеска стального исшоркав,
идут они, шкандыба́я.

я закричал им: «Смотри́те наверх!
там Солнце смеётся лучами!»,
а они говорят: «отойди, человек,
печаль мы держим плечами».

– «Но поглядите, там облачко ведь
пушистее, чем овечка!»
а они говорят: «отойди, человек,
печаль наша бесконечна».

тут то ли тоска на меня, то ли жалость —
не знаю, кто поволок,
а они говорят: «хорошо нам лежалось
и небом нам потолок».

тогда я понял, что синие вы́си,
ненужные этим людям,
имеют для меня бо́льший смысл,
чем всё, чего они любят.

и празднично, точно карета на свадьбе,
я ринул куда-то вдаль,
а небо, следящее сверху за нами,
слегка улыбнуло край.

мелькаю по лабиринтам улиц,
весёлый, словно апрель,
душа расцветает – видно, проснулась,
надеюсь, надолго теперь.

Зверьки мерцают на Солнце
в форме воздушных шаро́в,
радостным смехом окольце-
вали верхушки цветных шатров.

соседство особое: птица и кит,
рядом в веснушках жирафик,
бурлит проспектик, даже кипит
в яркой одёжи трафик.

верёвочки нежно качаются ветром,
ребёнок держит зверьков,
но вдруг он случайно отвлёкся, а ведь ром-
б – форма ска́тов-ковро́в.

и вот такой скат покачнулся потоком,
и раболепно взлетел,
кто-ж знает: а затоскует по ком он
в пёстрой игре из тел?

а скатик поднялся уже выше зданий,
правду колю в,
и вдруг по часам (то есть, без опозданий)
схватил его чей-то клюв.

теперь они вместе летают уж чинно
и весь белый свет диви́тся,
тот самый скатик – это мужчина,
а птица – это девица.

у них не прогулка, у них путешествие,
вата как, облака,
чудно летят, плут и шествие, витие-
вато летят, облака-

ть кот захотел небеса и заставил
лапы свои развестись,
он тоже был шариком, из-за ста́вен
смотрит теперь он вниз.

к ним длинношеий жирафушка взмыл,
львёнок, медуза, дракончик,
мышонок просил, крайне тих и уныл:
без укусов, ударов, драк, кочек.

удивлялася птица: не ди́ко разве?
удивляется, но не гогочет,
мишка уселся на дикобразе,
а дикобраз на прочих.

пари́ла компания, любуясь, как да́ли
греются закаточным диском,
нам не известно, приземлились когда ли —
тьма была олимпийской.

Как из кубка, я
росу да из розы пью,
неприступная,
обдала меня россыпью
зимних, морозных взглядов —
так не мёрз ни один прародитель,
но сказала, смутившись изрядно:
проводите.

Темнота, снова ныряешь в ласку ты,
одежда изрывается на лоскуты,
течёт с неё – не то ручей, не то река,
лишь вздохи, вопли – к чёрту нам риторика?

а всё, что за кроватью, как же чу́ждо нам…
она в моих объятьях, как жемчужина,
я волосы её рукою нежно скомкал,
уж очень неплохая эта незнакомка.

и ладно, что теперь снова без цента я,
но каждая секунда мне бесценная,
а деньги что? мне деньги все – бумага лишь,
больше от них зависишь – значит, больше нищ.

тела́, вроде вьюна́, как стебли, сплетены,
она, вроде, юна́ – я чую лень спины,
досталась мне она, как королю, белея,
лежит она со мной, как символ юбилея.

не знаю, что такое в этой жизни я по́стиг,
но то, что для других святыня, для меня – пластик,
пока другие соревнуются, по лестнице выше,
держуся из последних сил – давно бы уж вышел.

смотрю я, спящий, прямо в сон, а из
него исчезла вся страна Алис,
снится то пропасть, то железка – в общем, ствол,
однако, сказочка кончается волшебством.

и пусть несёте вы культуру: хоть попсу, вини́р,
из рук у жизни вырываю снова сувенир,
и в печку вновь кидаю, ведь из тория
и лепится «новейшая» история.