Алекс Тарн: Девушка из JFK

Встав в дверях, Жаннет окинула взглядом картину и бросилась к мужу. Минуту-другую она, причитая, ползала вокруг него, как муравей вокруг дохлой мухи: заглядывала в глаза, щупала пульс, искала на шее артерию и даже пыталась делать искусственное дыхание. Затем повернулась ко мне. Ее рыбьи глаза сверкали от ненависти. Это был первый и последний раз, когда эта сушеная вобла проявляла какие-либо чувства – не только ко мне, но и при мне, вообще.

– Ты! – провизжала она. – Ты! Развратная тварь! Что ты с ним сделала, прошмандовка?! Ты убила его! Убийца! Убийца!..

Из чего я заключила, что муха, возможно, и в самом деле сдохла, хотя следует подождать с окончательными выводами. По опыту квартала Джесси Каган, далеко не всегда то, что выглядит трупом, оказывается таковым впоследствии. В больнице латают даже множественные ножевые ранения, а уж удар по фалафелям – тем более. Приехала «скорая», и, хотя Жаннет успела натянуть на своего борова штаны, бывалому парамедику хватило одного взгляда, чтобы проникнуть в суть сюжета. Говоря с Жаннет, он то и дело косился на меня. Невзирая на крики сушеной воблы, которая требовала, чтобы я оделась и убралась вон из комнаты, я продолжала сидеть на кровати, прижавшись спиной к стене и грудью – к простынке, моей единственной защите со стороны фронта.

– Похоже на обширный инфаркт, – сказал парамедик. – Остановка сердца. Мы отвезем его в реанимацию, но вам следует приготовиться к самому худшему.

Жаннет взвыла.

– Девочку мы тоже заберем, – дождавшись паузы в вое, продолжил парамедик. – У нее явные признаки шока. Думаю, помимо полиции, придется подключить социальные службы. Это ведь ваша дочь?

– Дочь?! – с ненавистью повторила Жаннет, заливаясь слезами. – Какая она мне дочь?! Развратная тварь! Убийца! Это она его убила! Она! Так и запишите!..

– Запишем, обязательно запишем…

Парамедик подошел и слегка потряс меня за плечо.

– Поедешь с нами, дочка. Было бы хорошо, если бы ты оделась. Ты меня слышишь?

Я взглянула на него и хотела сказать: «Слышу», но не смогла. Это очень странное ощущение, когда у тебя вдруг перестает ворочаться язык. Да что там язык – даже рот. Рот попросту отказывается открываться для слов. Открывается для дыхания, для еды, для плевка – но только не для слов. Удивительная вещь.

Парамедик удовлетворенно кивнул: похоже, моя реакция – вернее, отсутствие таковой – блестяще подтвердила его первоначальный диагноз. Нам пришлось ждать приезда второй «скорой», потому что вынести и погрузить тушу фалафельщика силами одной не представлялось возможным. Перед тем как сесть в машину, Жаннет сказала, что должна запереть дом, и предложила всем выметаться, включая меня.

– Не позволите ей хотя бы одеться? – без особой надежды в голосе спросил парамедик.

– В тюрьме оденут! – огрызнулась вобла. – Вон! Все вон!

Больше я ее не видела. Фалафельщик Цвика и в самом деле отдал концы. В больнице меня сдали с рук на руки тетушке из социальной службы, которая долго, участливо и абсолютно безуспешно пыталась добиться от меня хотя бы звука. Затем к ней подключилась симпатичная девушка в полицейской форме – с тем же результатом. В квартале Джесси Каган не говорят с ментами, но мое упорное молчание было совсем иной природы. Я ведь и сама не могла добиться от себя ни звука.

Наверно, это и называется шоком. Как-никак, я убила человека. Не борова, не хряка, не животное, не чудовище – человека, хотя он и поступал со мной в точности как мерзкий чудовищный хряк. Да, в графе «причина смерти» записали «обширный инфаркт», или «ишемическая болезнь сердца», или еще какую-нибудь мудреную медицинскую фразу, но это ничуть не меняло того факта, что, не пни я его по фалафелям, он еще жил бы и жил. Получалось, что я – убийца. Пусть невольная, пусть в пределах самообороны, но – убийца. Я, Батшева Зоар, начавшая жить лишь в тринадцать лет, не нашла ничего лучшего, чем отметить начало своей жизни убийством. Наверно, это и в самом деле заслуживает шока.

Способность говорить вернулась ко мне примерно полгода спустя в приюте для малолетних жертв домашнего насилия. Обязанности заведующей, воспитательницы, няни и утешительницы исполняла там одна-единственная женщина с сильным американским акцентом и символическим для меня именем Джессика. Во время нашей первой встречи, не получив ответа ни на один из заданных вопросов, она понимающе кивнула.

– Молчишь? Ну, молчи, не страшно. Тут многие начинают с молчания… – она указала на высящиеся вдоль стен стеллажи. – Попробуй общаться с ними. Книги – самые разговорчивые друзья в мире, и главное, никого не обижают.