Дмитрий Пирьян - Тридцать первое декабря

Повесть.

Тридцать первое декабря.

События, рассказ о которых ниже сего предлагается вниманию читателей, трогательны и ужасны по своему значению для главного героического лица, а развязка дела так оригинальна, что подобное ей едва ли возможно где-нибудь, кроме России.

Н. Лесков. (К одному из своих бессмертных произведений).

Пролог.

Вечерело.

Как будто квёлое с похмелья Солнце лениво валилось за чухонский горизонт. Разрумянилось всё, зарделось. Раскрасило багрянцем далёкую полоску осенних облаков, позолотило верхушки клёнов. Красивое, но всё же возмутительное зрелище. Ну хоть на миг бы остановилось и оглянувшись призадумалось и уяснило свою значимость. Так нет же, кол на голове теши, локти кусай и топочи ногами, а всё едино валится и валится. Совсем зазналось и очопорнило, и на мирское там внизу ему плевать и растереть. И нет ни дела, ни печали, что захлебнётся в сумерках и, попросту, утонет в вечность провинциальный населённый пункт, который издавна назывался Бородец.

Ни Богу свечка, да и ни чёрту кочерга. То ли посёлок городского типа, а то ли город схожий на посёлок, невзрачный Бородец теснится у обочины шоссе, которое ведёт из Петербурга в Киев и обратно, и скоростью автомобиля всего лишь километров в пятьдесят вдруг исчезает с глаз долой, укрывшись чахлыми, лесными насажденьями.

Застройкой Бородец был не велик, но и не так уже, чтобы слишком мал. Небо над ним коптил замызганный заводик по производству ширпотреба. На базе этого завода, в нужду вопросу кадровому, чтобы занять и обеспечит работой население организована ремесленная бурса – училище, где подавляющее большинство из местных недорослей приобретало путёвку в жизнь.

К тому же были в Бородце инфраструктуры; приличный магазин, торговые ряды, ларьки, нешумные кафе и медицинские учрежденья, а также треснувшая вдоль и поперёк общественная баня.

Поговаривают многие, что, дескать, раньше, в этом городе гремел оркестром чуть ли не на всю округу роскошный парк культуры и отдыха, а в нём – стрелковый тир и всяческие карусели. Но вот со временем он как-то ликвидировался, пришёл в сплошное запустенье и ровные дорожки в нём утратили рельеф, расколотились и исчезли в дебрях неизвестного колючего кустарника. Ну, в общем, нет больше парка в Бородце. Лесопосадка есть. А вот культурного озелененья больше нет. И надо бы за этим всем ухаживать, но не кому. И надо бы тот парк реконструировать, но, в общем, тоже… не на что.

«Куда глядят народные избранники?.. Чем занимаются?.. Воруют?.. Всё распродали. Захочешь отдохнуть и негде!» – вот так порой судачили про меж себя простые бородчане, вздыхали, охали, качали головой… Поохали, повздыхали, да и забыли.

О самих же бородчанах разговор особый. По существу, как народонаселенья их в Бородце не так уж и много. Каких-нибудь семь – девять с половиной тысяч. Живут они обычно, тихо и степенно. В чужие сплетни не вникают, но свои отстаивают. Телепрограммы и радиовещания заботят их отчасти. Ну а прессу?.. Так ту они выписывают и получают почтой, но из-за её нынешней брехливости как бы вяло, с неохотцей.

Так и что же есть такое Бородец?.. Да в общем Бородец и всё. Дыра на карте, благая глухомань, глубинка. Любой столичный франт, невесть какими судьбами заброшенный в сей тихий, захолустный уголок мгновенно ухватился бы за голову, а там, глядишь, за бельевую, прочную верёвку и удавился бы с тоски. А вот для бородчан тоска привычна и эти бородчане, что удивительно, не давятся. И пусть тоскливо и противно звякает у них будильник в семь часов утра, а позже хлещет грохотом и прям по мозгам рабочий, цеховой станок. И пусть тоскливо лезет, а точней не лезет вовсе и грозит изжогой нехитрый, комплексный обед, состряпанный отвратно в заводской столовке. Пусть. Они привыкли и смирились. И жили грустно, просто, тихо и степенно в своих домах на грустных улочках и в переулках Бородца.

Один из переулков – Вахромеевский. Архитектурным планом он никак не выделялся среди градостроительных решений. Если только скупостью количества жилых домов. Таких на Вахромеевском насчитывалось пять. Для бородчан эти дома смотрелись мрачно, но привычно. Косые и кривые стены, крашенные кистью окна, обшарпанные двери… Обычно там – под стенами и окнами укутанные в душный, чёсанный мохер мамаши выгуливали некапризных малышей, и крепкие на вид пенсионеры в шляпах и чепцах бесцельно сиживали на скамейках и дремали. Вокруг же, как обычно, царили полный штиль и вековая тишь. И вот, казалось бы, ничто не в силах сдвинуть и нарушить эту общую сонливость, но…