Дмитрий Пирьян - Тридцать первое декабря

Именно сегодня вечером, как гром в прекрасную погоду вдруг брызнул и раздался по округе исполненный визгливости и истерии крик:

– Куси её!!! Куси!.. Рви в тряпки шельму!

Глава 1.

Валентин Ефремович Миловидов – педагог из Бородецкого профтехучилища в свои неполные сорок в наследие от постсоветской смуты имел довольно скромную отдельную жилплощадь и ежемесячный оклад в размере «купи еду в последний раз». К тому же обладал он ещё не пошатнувшимся здоровьем, полуспортивным телосложением, слегка задумчивым лицом провинциального интеллигента и несколько навязчивой привычкой к пению. Причём обычно пел он что-нибудь из оперы.

Отдельная квартира Миловидова располагалась в первом этаже пятиэтажки под номером четыре по переулку Вахромеевский. И проживал в квартире Валентин Ефремович совсем один; ни жены, ни детей, ни престарелых родителей, ни даже племянника из деревни у него не было.

Однако домашним одиночеством Валентин Ефремович совершенно не тяготился. По утрам просыпаясь зачастую в хорошем настроении он бодро выскакивал из холостяцкой постели и перво-наперво прочищал голосовые связки – исполнял басом что-то вроде: «На земле-е … весь род людской!»

Завершив распевку, Миловидов скидывал с себя старомодную полосатую пижаму и убегал трусцой в совмещённые удобства, и уже там под струями контрастного душа практиковал сольфеджио.

От соседей по этажу и выше вместо аплодисментов педагогу обычно доставались приглушённые штукатуркой и склеенными внахлёст обоими неразборчивые «чтоб ты издох» и прочие не лестности, как правило довешанные тяжёлыми ударами в стену, либо чем-то металлическим по отопительной батарее. Таким образом соседи уведомляли Миловидова, что, в общем-то, они на месте – в своих апартаментах и пение его им надоело до смерти.

– Невежества, деревенщина сирая, пигмеи! – Валентин Ефремович самодовольно кланялся во все географические стороны и этакой ухабистой походкой спешил на кухню завтракать яичницей. Заканчивался завтрак традиционным чаепитием с лимоном и упаковкой печенья «Юбилейное».

Пил чаёк Валентин Ефремович по старинке, то бишь… как хамло сёрбал из блюдца и причмокивал. И между тем причмокиванием любил расслабиться, как бы уйти в себя и бесцельно поглазеть в окно.

Сие несложное занятие давно уже вошло в его нехитрый обиход, и он считал, что было крайне важным делом для укрепления вегетативно-сосудистой системы, шибко расшатанной у педагога несносными учениками.

Обычно взор Миловидова мягко стелился вдоль выметенной дворниками улицы, затем описывал замысловатый крендель над крышей типового здания, напротив. Стремился в голубую бездну северного неба и возвращаясь обратно ничем не оскорблённый, вяло сверлил поросший разной травкой благоустроенный газон. Но вот сегодня…

– Что за гадость?! – оторопел Миловидов у пыльного оконного стекла и даже несколько обжёгся своим напитком.

Под его окном среди дворового озелененья нахальным образом расселись десятка полтора бездомных, наверняка блохастых, кошек.

Под носом каждой находилась жестяная банка, наполненная до краёв противным с виду варевом. И разномастные, линялые животные, подобно педагогу аппетитно завтракали.

Облизывая мордочки своими розовыми язычками мурки заглядывали Миловидову в глаза, как будто спрашивая у него:

«Что гад и ты такого хочешь?»

К тому же этакое кошачье пиршество имело скверный главный план – не весь прикрытый старым драповым пальто чей-то, сразу было и не понять, зад. Бабуля, скрючившись почти наполовину кидала в баночки добавок.

– Какой кошмар! – брезгливо содрогнулся Миловидов и неуклюже повертевшись у окна, признал кошачью благодетельницу.

Анна Гавриловна Белик, по сути, безобидная, но внешне не опрятная, зачуханная старушка на социальной пенсии была соседкой Миловидова по дому. Но проживала бабка в следующей парадной в столь же убогой, что и педагог квартире и в столь же абсолютном, что и Миловидов одиночестве.

Однако старожилы городские баяли, что, дескать, в годы отшумевшей молодости бабуля Белик – о-го-го!.. была активна и очень даже недурна собой. Работала кассиршей в вино-водочном отделе, накрашивалась ярко, а посему у местных, бородецких ловеласов имела потрясающий успех. Ну а порой скандальный спрос.

Но годы жизни не пощадили ни её, ни ухажёров. Внимания не стало и как-то совершенно не заметно в бесформенное нечто превратилось тело, и ранее прелестное лицо покрылось частой паутиной старческих морщин, а пышные, каштановые волосы, увы, поблекли, поредели и свалялись в паклю. В конечном счёте печать глубокой, но отнюдь не золотой, а серой осени безжалостно легла на облик бабки Белик, что совершенно привело её в душевный не покой, который, кстати, испугал соседей. Бывало встанет бабка в переулке. Замрёт посередине словно вкопанная. Бельма свои выкатит. И то ли бредит она, то ли молится: – Вижу, – бормочет. – Вижу таинство… Последнее на собственном пути.