Федор Самарин - Господин Трофiмоффъ. Роман

Однажды они с падре собрались взойти на Бигль. Даже приготовили кое-какое снаряжение и теплую одежду. Но… «Когда-то давно, Владимир, мы с одной барышней вот так же мечтали подняться на этот пик. Мечтали, рисовали романтические картины… И, знаете, хорошо, что ничего не вышло. Потому что… Посмотрите, как он прекрасен! А стоит нам с вами туда подняться и овладеть им, исчезнет – как и в любви – прелесть предвкушения счастья, предвкушения обладанием…»

Восхождения они так и не совершили.

– Возьмете сейчас или?… – отец Гаэтано еще раз провел краем конверта по подбородку. – Хорошо. Тогда вот, прошу. Только по прибытию на место сразу же подайте письмо отцу Филиппу. Он в курсе дела и приставлен вас опекать первое время. Человек он суровый, но отходчивый, ирландец и очень толковый специалист по архитектуре позднего барокко. Когда думаете отправиться? Думаю, после праздника будет в самый раз… Да, кстати, куда-то запропастился садовый нож, он вам не попадался?

– Что?

– Ничего, ничего, это я так… О чем мы? Да, отец Филипп… У вас там будет жалованье и настоящая должность: не Бог весть, какая, но это все же лучше, чем сторож приходской церкви. С вашим багажом и воспитанием… Хоть это и не мое дело, но, прошу вас, займитесь там искусством книжного переплета и вообще книгопечатания. Но переплетом в особенности. Исследований на эту тему чрезвычайно мало, а те, что есть, скудны и разрознены… Вам, возможно, обозначат именно этот круг обязанностей… и интересов. Кстати, монсиньор Бонцо насчет вас дал весьма положительный отзыв.

Трофимов аккуратно вложил оба конверта в увесистое, в кожаном переплете, творение отца Гаэтано «Лукина и явление святого Себастьяна» («Либрериа Эдитриче Ватикана», с официального одобрения Папской курии, 1923—1924 гг.), хотел было приложиться к руке, но падре, нарочно, чтобы ненароком не обнять на прощание, в воздухе стоял запах расставания и тревоги, убрал руки за спину; Трофимов поклонился и, не оборачиваясь, споткнувшись левым носком о порог, еле сдержался, чтобы не выбежать вон.

…Тревога нарастала, набухала как пропитанная скисшим вином губка, пока он спускался от церкви святого Вигилия по широкой балюстраде к порту, а оттуда, повернув назад, по виа деи Портичи от Зеленной площади (там на мгновение заглянул в пекарню, купил бумажный пакет, сунул туда святого Себастьяна, переложенного конвертами) до Лоджии Коммунале на Вальтерплац. Под арками стояли пустые деревянные столы, кое-где на ящиках из-под артишоков и черешни сидели грузчики, закусывая белыми франкфуртскими колбасками и потягивая пиво из темных бутылок; на солнце грелось кошачье семейство, не обращая никакого внимания на обнаглевших голубей, которые разве что не наступали им на лапы.

Обогнув Лоджию слева, он втиснулся в тесное горло крытого переулка Бего, и, поворот за поворотом, стал подниматься по крутым сколотым ступеням вверх. Вынырнув прямо перед фасадом церкви Санта Мария делла Коста, сверился с адресом, и, перейдя на противоположную сторону игрушечной, глазастенькой, любопытной Йоханнесплац, оказался прямо перед бывшей ратушей, а ныне – музеем вертепов Фастенкриппен с публичной библиотекой и классами по обучению рисованию, танцам и нотной грамотности.

Мастерская (дверь была открыта настежь) оказалась просторной мансардой; слышно было как по черепице топали и омерзительно хохотали чайки. На длинных деревянных полках вдоль стен вплотную стояли горшки, горшочки, склянки, колбы, пузырьки с киноварью, суриком, пинккулером, брауншвейгской зеленью, смальтой и еще с чем-то ярким, растертым в порошок; ступки, бюсты каких-то бородатых греков, статуэтки фавнов, гипсовая нога до колена, много совершенно одинаковых слоников из оникса и бутылок из-под абсента. У окна – большой укутанный в холстину мольберт; в центре – огромный деревянный стол с неким механизмом, с виду – печатным станком, хотя печатных станков Трофимов никогда не видел, заваленный досками, дощечками, стружкой, древесной пылью…

У самой двери и в дальнем углу разевали пасти синие драконы на двух фальшивых китайских вазах; в большом краснофигурном кратере (Одиссей выжигал стволом кипариса глаз несчастному Полифему) – ворох кистей и кисточек. На противоположной стеллажу стене сама себе изумлялась дикая африканская маска. И совсем некстати рядом с ней – четыре воздушных японских гравюры в бамбуковых рамочках. А под ними огромный низкий топчан, застеленный вытертым, некогда богатым сарацинским ковром, рисунок которого противоречил гравюрам и сбивал с толку.