Федор Самарин - Господин Трофiмоффъ. Роман

Пахло скипидаром, спиртом, злющим трубочным табаком и лавандой: в чаше уродливого, покрытого копотью треножника, выкованного кое-как и совсем недавно, приткнутого к неряшливому камину, курилось благовоние.

– А! это, видимо, вы! Позвольте-ка я запру дверь… Что это у вас? Благородный алкоголь?

– Книга…

– О! Книга. А я уж подумал… Однако оно и хорошо. У меня в этом смысле всегда более чем перспективно.

Господин учитель без экивоков, жестами, как арлекин, велел Трофимову пройти, кивнул на топчан, мгновенно предложив глиняную, ручного обжига, полную кружку пива.

– Я думал, вы прямо-таки примчитесь… А вы… Ну, что ж. Она мне написала.

– Простите?..

– Перестаньте. Я говорю вам: она мне прислал записку. Доставили вчера. Вот. Получите. Я… я заглянул, не обессудьте. Просто разволновался, знаете ли… Впрочем, конечно, это меня не извиняет, но я не переживаю.

Манчини протянул ему небольшой конверт. В конверте была прямоугольная, серебристого цвета открытка, на которой была тушью нарисована белая мышка перед охряной тарелочкой черного винограда: «Передайте господину Трофимофф, чтобы он непременно и как можно скорее был у меня».

– Почерк ее, несомненно. И человека я знаю – бывший садовник Аусбиндера.

– Да, но как она… как вы…

Манчини встал с топчана, потянулся (Трофимов только теперь разглядел, что росту в нем оказалось, пожалуй, даже чуть выше его собственного); хрустнул плечами, прошелся по мастерской, остановился возле мольберта. Может быть, нарочно. Свет падал на коротко остриженный затылок, отчего его костистое, смуглое, щетинистое лицо бродяги и флибустьера будто светилось изнутри, делая еще крупнее нос и, особенно, большие голубые, почти синие глаза.

– Вы давно с нею знакомы? В смысле, когда вы встретились с нею в самый первый раз?

– Да какое это имеет значение?.. Она просто сидела на скамье. У нас перед храмом, знаете, небольшая пьяцетта… Две старинных, говорят, что римских еще времен, мраморных скамьи, фонтанчик пустячный, цветник… Сидела, писала что-то, у нее такой альбом был, с застежкой… А я в это время выходил из ризницы… Она встала, оступилась, задела каблуком о подол, почти упала… так неловко… Я подбежал…

– Скамья, значит, виновата. А вам не пришло в голову, что на эту самую скамью почитать свою книжку Аделина Мерц пришла исключительно ради вас?

– Меня ради? С чего бы? Это просто смешно.

– Смешно? Смешно?.. Ну-ка припомните, что у нее написано на медальоне.

– У нее есть медальон?

– О-о… так вы, сударь, ненаблюдательны… Я бы даже сказал, опасно ненаблюдательны. Она этот медальон вообще никогда не снимает. Как и очки: их она носит как карнавальную маску. Вроде: я есть, но самом деле это не совсем и я. Медальон в виде бабочки с длинными усами, издалека можно принять за крестик. На нем у нее, прямо по центру, золотым тиснением: carpe diem. «Лови момент». Ну, не буквально, конечно… Это, кажется, из Горация… Что-то вроде: «живи настоящим»… Вот вы и оказались в центре этого настоящего, этим самым моментом. Потому что для нее все и всегда – быстротечно, потому что все когда-нибудь чем-нибудь заканчивается. Вы понимаете разницу между «кончается» и «заканчивается»? Нет? А женщины ее склада… Женщины очень тщательно относятся к деталям, сударь. И особенно тщательно готовятся к выходу на охоту. Это ведь вам только кажется, что все произошло вдруг и случайно. На самом-то деле все куда занимательнее… Женщины довольно долго изучают, так сказать, свою будущую пищу: пути миграции, водопоя, любимые луга, места ночевок… Выбирают цель…

– Послушайте, господин художник! Я не намерен здесь выслушивать…

– Хорошо! Но скажите, ответьте мне на вопрос, только хорошенько подумайте, а после поссоримся как мужчина с мужчиной, коли вам угодно. Итак, где вы с нею увиделись в самый первый раз?

– Я уже сказал, она сидела на скамье…

– Разве? А вот она мне рассказывала, что самый первый раз был в эрботеке. Ну же, вспоминайте! Она рассыпала фисташки, смутилась, бросилась поднимать, вы ее задели плечом, извинились… Потом на набережной: она проезжала в автомобиле с открытым верхом, а вы стояли столбом разинув рот; затем на открытии салона мадам Курвэ… Она знала о вас, господин Трофимофф, все. Говорила, что вы человек-цветок, не по весне раскрывшийся, прибитый стужей и потому бесформенный, немного не в себе милый чудак, чистый, как агнец; потом говорила, что вас будто бы вырезал ножницами из картона фокусник, знаете, из тех, что делают профили в порту: нос, шея, лоб, – вроде похож на самое себя, да не ухватишь. Потом еще говорила, что она пчела, которой хочется придать воску форму. Знала даже про отца Гаэтано, который в молодости был обер-офицером гусарского полка и в отпуске, где-то в Курляндии, волочился за вашей матушкой, а после за вашей тетушкой и сделал ей вашу кузину, Маргит, кажется. И про то, что другую вашу тетушку зарубили топором и сбросили с моста в 18-м году, а папеньку упекли в какой-то трудовой лагерь… А кстати… Падре это как-то упустил, хотя насчет вас всегда говорил так тепло, словно… Интересно, вы ведь в Германию до войны попали? Или после этой вашей революции? Вместе с матушкой или по отдельности? И как вам ваша кузина? Похожа на отца Гаэтано, нет?