Федор Самарин - Записки из ниоткуда

Он уж и не помнил канвы разговора, ни что подавалось на стол, да и был ли стол-то, а только выйдя на крыльцо, опушенное какими-то пышными белыми метелками, почувствовал будто, что стал как бы легче килограммов на двадцать и голову захотелось взять подмышку.

Через неделю, пребывая в неведомом доселе состоянии, похожем одновременно на вожделение и скорбь, он уже протискивал в урну бюллетень, улыбался в камеры и даже потрепал по щеке крепенькую, как молодой подосиновик, бабушку в пионерском галстуке и солдатской пилотке.

А через месяц ему показали фильм про его собственную инаугурацию. На груди тяжелая золотая цепь с гербом, правая рука на толстой книжке, пробор на лысине справа налево, и пиджак цвета голубиного пера с отливом.

В себя Павел Аркадьевич пришел только через три года, сообразив, что никто никуда его никогда вызывать не будет, и дела никому до него нет. Поскольку, сказала ему руководитель аппарата, доставшаяся по наследству от бывшего первого лица, исчезнувшего навеки, женщина толковая, красивая и непьющая, торфу в губернии завались, народ увлечен теплицами, и каждое воскресенье перед домом правительства ярмарки: колбасы, яйца, сметана и столько капусты, что решено было (по осторожному предложению Павла Аркадьевича) установить на вокзале малую скульптурную форму кочану местного сорту «Мечта». Был объявлен конкурс, откликнулась столичная пресса, заказали проект, приезжала картавая дама в черном берете и с папиросой в пальцах: мастер монументальной скульптуры, которая облевала ему брюки на фуршете. Из Москвы донеслось какое-то академическое кряхтенье, на том энтузиазм и иссяк.

В остальном все шло как и было заведено и сто, и триста лет назад, не взирая на смены эпох и режимов.

Общественность время от времени поднимала вопрос о том, что надо бы обустроить набережную, селяне просили уберечь их от наплыва разнообразных азиатов и налогов и дать на что-нибудь денег, торф раза два принимался гореть, и с такой ливневой канализацией, как в столице края, – впервые вот это вот «край» появилось на первой полосе либерального еженедельника «Око» – с такой ливневкой никак было невозможно существовать в двадцать первом веке.

Однако ж, некоторое время назад – точнее, опять по весне, стало быть, в прошлом апреле – Павла Аркадьевича снова вывезли в Свято-Успенский монастырь, и там, в трапезной владыки, стерильно белой, холодной и всего с одной иконой Спасителя, не дав толком закусить и выпить, хотя на столе солидно молчал усатый заливной осетр и попыхивал теплом витой пирог с рубленым мясом, сказали, что есть мнение укрупнить державу, дело государственное, и нужны решительные шаги. И начать, сказали, непременно нужно с самых депрессивных мест, то есть, вот прямо с тебя, Павел Аркадьевич.

«Вот тебе план, сломаешь печать, выучишь наизусть и съешь. Будет тебе человек. Запомни: „каракуль“, „голубь“, „снегирь“. А потом вскрыть. Еще: мы тебя услышали. Правильно мыслишь. А может, и неправильно. Если повернется так, что прикажут, что неправильно, сидеть будешь у нас. Там хорошо. Цени. На библиотеку поставим».

С тем и растворились.

В тот самый момент Павел Аркадьевич напрочь лишился даже намека на малейшее неуважение к власти.

Будучи человеком, взращенным папой-фрезеровщиком, сыном легендарного председателя колхозной партийной ячейки, и мамой-крановщицей, власть он осязал как некий Ирий, из которого иной раз в мир спускаются всякие там лели, полели и радуницы, чтобы выбрать из лучших достойнейших и вознести в чертоги, где творит и мыслит острый коллективный разум. А принять себя за достойнейшего, при всем к себе скептическом уважении, Павел Аркадьевич отказывался. Он даже в армии не служил.

Поэтому просто сплюнул на пальцы и загасил свечу. Неведение, сформулировал он быстро и гладко, суть единственное главное условие счастливой и благополучной жизни народа, и, соответственно, – поскольку плоть от плоти, – самого Павла Аркадьевича. Который, стало быть, обязан в неведении своем быть чистым, прозрачным, и течь себе как ручей, впадая туда, куда надо.

И тут вдруг ему вопреки его воле открылось нечто, с чем теперь придется жить, хотя….»

Очевидно, что «Михеев» старался придать некую существенную форму дальнейшим своим фантазиям, но, по всей вероятности, ему не хватало материала, наверное могущего подтвердить или опровергнуть точное время переворота в умах. А главное, точное время принятия решения о перевороте.