Раф Гази - Закат планеты Солгат. Да приидет Царствие Морфея

Вдруг взор г-на Сафы замер, он, словно растревоженная гюрза, принял стойку и буквально впился неподвижным, магнетическим взглядом в какой-то очень сильно заинтересовавший его объект. Марьям попыталась проследить направление этого взгляда, чтобы понять, что же так его взволновало. Но г-н Сафа уже снова безучастно уставился в свой бокал с недопитым соком.

– Мне нужно не надолго отлучиться, – произнес он, – Где тут…

– А-а, это прямо по коридору и налево, – подсказала координаты театрального клозета Марьям.

И тут неожиданно и громко, хотя вполне ожидаемо, грянула бодрая маршевая музыка. Время театральных антрактов подбиралось специально таким образом, чтобы ближе к их окончанию зрители могли исполнить «вечернюю молитву» – в едином патриотическом порыве спеть хором боговдохновенный гимн Солгата. Люди, отодвинув недопитый кофе и недоеденные бутерброды, быстро повскакивали со своих стульев и широко открывая рты, начали петь. Соскочили абсолютно все – у тайной полиции нравов везде есть глаза и уши, – но пели чисто механически, формально, не чувствуя и не вдумываясь в смысл истасканных слов. Хотя кое-кто, как заметила Марьям, делал это с явным удовольствием, в каком-то псевдопатриотическом угаре, у некоторых даже выступили слезы на глазах. А где же г-н Сафа? «Вот хитрец, удрал, чтобы не участвовать в этом массовом психозе», – с долей восхищенной зависти подумала Марьям.

Наконец прозвенел звонок, оповещающий об окончании перерыва; и толпа, шумно галдя, поспешила занимать свои места.

Краем глаза поглядывая на кресло своего соседа, Марьям замечала, что г-н Сафа тоже перестал следить за ходом пьесы, которую она знала назубок. Уйдя глубоко в себя и сосредоточившись на одной только ему самому известной мысли, он абсолютно отстранился не только от происходящего на сцене, но и от всего окружающего.

«Это фиаско», – грустно решила про себя Марьям. Она боялась, что ее работодатель по окончании спектакля прервет столь многообещающий контракт и даст ей от ворот поворот.

Однако сии мрачные ожидания не подтвердились. При прощании г-н Сафа лишь молча всучил ей толстый конверт с деньгами.

– До свиданья.

– До следующей субботы, – с надеждой в голосе пролепетала Марьям. – Вы за мной заедете? В это же время?

Его небрежный ответ «разумеется» несколько успокоил разволновавшуюся Марьям, и она с облегчением в душе рассталась с г-ном Сафой.

«Живой труп» – откуда-то из глубин сознания всплыло это забытое произведения великого классика, входившее некогда в программу обязательного школьного обучения. Впрочем, возможно, эта душещипательная драма Льва Толстого и не изучалась в Солгате. Марьям в последний раз читала ее очень давно, и припоминались поэтому лишь какие-то смутные образы.

«Князь Абрезков – 60-летний элегантный холостяк. Бритый, с усами. Старый военный с большим достоинством и грустью».

Нет, этот усатый князь совсем не походил на безусого Сафу, к тому же не он являлся главным героем пьесы и не его автор назначил на роль «живого трупа». Но как бы там ни было, г-н Сафа вполне, по мнению Марьям, соответствовал этому образу, если, конечно, отвлечься от контекста истории, случившейся в конце позапрошлого века и сосредоточиться лишь на одном ее названии. Во всяком случае, в «Саду земных наслаждений» Иеронима Босха подопечному Марьям делать было явно нечего. Жанровая живопись знаменитого художника с планеты Нидер, несмотря на загадочность мистических образов и обилие обнаженной натуры, ни капельки его не трогала. Luxuria – грех сладострастия – по всей видимости, был ему неведом.

«Живой труп он и есть, что с него взять», – почти с ненавистью думала Марьям о своем вяловатом клиенте, равнодушно прохаживающемся вдоль знаменитых полотен величайшего мастера средневекового ренессанса.

«А еще смеет утверждать, что интересуется миром искусства. В театре во время пьесы Агаты все время спал, на выставке картин Босха откровенно зевает. Зачем он вообще меня нанял! Но что-то ведь ему нужно. Знать бы еще, что?» – недоумевала Марьям про себя, а вслух сказала:

– Смотрю, вас не очень-то впечатляет эта выставка?

– Нет, почему же, любопытно, но я к импрессионизму как-то не очень, – инфантильно отозвался г-н Сафа.

Ого, он еще и умные слова знает!

– Но Босх – не импрессионист, он родоначальник сюрреализма, который зародился на четыре века ранее. Я по творчеству Босха и работам обоих Брейгелей диссертацию писала. Отслеживала, так сказать, преемственность поколений.