Стефания Данилова - Атлас памяти

Я всё ещё слушаю их спустя десять лет.

Удивительные шпаргалки ты составляла. Книжки-дюймовочки с большим отважным сердцем. «Мини-учебнег», так называлась серия. Ловцы снов, дикие травы, фракталы, аметистовые кольца, неторопливая вдумчивая речь, охранение по Шкловскому, одно из немногих мест в Москве, где меня любят и ждут, зеленая лампа, дымомашина, умляут и тайны, которые ты имеешь право хранить обо мне.

И наше почти общее немецкое вино сорокалетней выдержки, которое пьют совсем другие женщины, невозможные для понимания сумасшедшими. Ты пишешь мне, когда я отчаиваюсь приехать в твой город, невзлюбивший меня с первого взгляда. От твоих сообщений сразу падают цены на билеты, а настроение поднимается.

Когда я смотрю, как ты мелко нарезаешь зелень и колдуешь с плитой, внутри рождается кот умиротворения.

Он живой и светится.

В 21:40 мой самолёт взлетает в воздух, а я – на воздух.

У нас с тобой есть блокнотик. Мне нужно было купить что-то по дому, и я захожу в магазин типа «Все по 37», и сразу же вижу: это – моё. Наше. Я пишу туда вещи, о которых известно только нам с тобой. Беру шариковые духи размером с мой палец, вывожу спирали на заднем белом листе. Туда вклеена карта, выдранная из старого атласа, на одной стороне – твой город, на другой – мой. Карта очень жизненная: нельзя одновременно смотреть на оба города, как и быть в обоих сразу. В первую встречу я прошу тебя написать что-нибудь мне на память. Ты открываешь блокнот в середине и пишешь поперёк, подписываешься псевдонимом. Согласно выдуманному мной в шутку психологическому тесту, где человек выберет себе место в блокноте, такое место он и хочет занять в твоей жизни. Один человек взял и расписался прямо на обложке, и был в моей жизни даже тогда, когда мне от него жизни уже не было.

В 21:42 я открываю наш блокнотик сзади. Спирали, нарисованные шариковыми духами, размылись, и на странице стало невозможно что-либо написать.

Читаю книжку, написанную одной актрисой о своей жизни. Можно умело украсть и изуродовать текст любого жанра, кроме дневников, писем и прочего эпистолярного дела. Эпистоляр – звучит почти как столяр: стругаешь, стругаешь, кругом опилки и древесная пыль, только ты еще и эпический, потому что стругаешь из собственной жизни, бумаги, обычной и электронной. И сыпятся мысли, снежинки, песчинки какие-то, мишура, искры из глаз, щепки от домов, в которых ты жил, а больше не будешь, пиксели, за которых двух небитых дают. Читаю книжку, и в ней ничего, кроме жизни, и сначала читаешь описание куклы, сестры или дома, а потом видишь на фотографиях позже. Они еще пахнут типографской краской.

Совсем необязательно быть серьезным официальным писателем, чтобы взять и написать такую вот книжку, ни к чему тебя не обязывающую.

Всё, что я помню о городе своего рождения – это то, что в нём нет абсолютно никаких достопримечательностей для восьмилетнего человека.

Помню, как у бабы Ани ели блины, пили и вечно беседовали про какую-то смерть, а я, значит, исследую какой-то сарай, огород, травинки разглядываю. У бабы Улиты я балуюсь: покуда они с моей бабушкой чаевничают и балакают на родном языке, я достаю пустую бутылку, привязываю ее за веревку к палке и колочу этим приспособлением с балкона в окно кухни, где они беседуют. Когда они прибегают наказать зачинщика безобразия, застают меня за чтением на диване. Идеальное преступление.

У бабы Али повеселее будет. Возить туда-сюда тачанку с землёй, собирать свежевылупившиеся огурцы, драть сорняки и колоть дрова, и получить за это первые в жизни настоящие 500 рублей: нехилые по тем временам деньги. Неплохо для восьми лет, а?

А ещё я качаюсь на качелях, и они полностью проворачиваются. Страшнее будет, только когда в этот город повезут гроб моей бабушки. Она называет меня чужим именем и просит принести ей мой дневник.