Стефания Данилова - Атлас памяти

Тебя тоже постоянно кто-то рисует, вклеивает и замалчивает. Не бойся быть краской, дверью, словом. Не этого стоит бояться.

Очень хочется знать японский язык, действительно хорошо делать вид, что разбираешься в фильмах, носить маленькое цепкое кольцо на верхней фаланге среднего пальца, быть большой и немного нескладной вечной первокурсницей, которой при макияже могут дать 26, носить летящие белые рубашки и ещё более летящие монотонные яркие юбки-в-пол, звенеть тонкими браслетами и не думать, что в моём бокале рома больше, чем кофе, потому что позволять его себе я буду не чаще, чем происходят хорошие встречи; играть в уличном оркестре на странном музыкальном инструменте вроде треугольника; читать умные книги и понимать ровно столько, сколько потребуется; постоянно хотеть быть кем-то еще: это так же логично, как в детстве хочешь быть космонавтом, врачом, танцовщицей или счастливым.

Однажды ты возьмёшь и уедешь в тихий грузинский или армянский провинциальный городок. Это не будет бунтом, пубертатным капризом или сибирской лихорадкой.

Так бывает, когда сама История вызывает тебя на беседу за горстью речной воды.

Ты достаточно быстро осознаешь, что твоя привычная городская одежда идеально подходит для прогулок по горам и даже походов в старинную христианскую церквушку, не слышавшую лжи с первого заложенного в ее основание камня. Ты станешь пыльным, счастливым, ягодным, чернозёмным и простым. Это не ты уедешь от памяти: это она возьмет себе отпуск от тебя и будет беспокойно бродить по оставленному тобой мегаполису, пойдет по улице имени первой большой любви, чтобы застыть над водой на мосту последнего поцелуя.

Твою дочь зовут София, почти как стамбульский собор, и её глаза всегда будут хранить печаль. Это почти врожденно, как родимое пятно или способность рисовать взрослые картины детскими пальчиками.

Жаркое турецкое солнце, его бесконечные жаркие дети, один из которых без разговоров бросил свое сердце на жаровню рыночной площади, где ты покупала голубые восточные обереги. Не помню, чтобы ты печалилась или злилась. Жизни в тебе хватало на пятерых, почему ты стала шестой?

По ночам я слышу стук в дверь шкафа изнутри, иногда – фантомные междугородние звонки на нерабочий домашний.

Твоя сестра говорит, что Софи больше всего понравилось украшение, найденное ею в кармашке куклы-врача. Мы с мамой покупали эту куклу вместе, но никакого украшения там не было.

Чего только не придумывают канцелярские умельцы. Тетрадь в кружочек. Тетрадь в котиков. Тетрадь во что-то мелкое. Тетрадь в какие-то штучки. Тетрадь в бог знает что. Рано или поздно я соберу все, чтобы ничего не записать в них. Телефоны я записываю на руке, электронным напоминалкам предпочитаю старые добрые крестики.

Очень хочу себе тетрадь в провода.

Такую, как в небе и в песне.

Мне всегда нравилось смотреть, как пишут и рисуют другие люди. Завороженно наблюдать, как другие, высунув язык, или вообще не смотря в написанное, выводят буквы, линии, смыслы. Я часто прошу кого-то: напиши мне это, нарисуй, пожалуйста, то. Никто не рисует кружок диаметром сантиметр на сантиметр лучше, чем ты, даже если он больше похож на овал. У тебя какой-то правильный нажим, с ходу подобран верный кегль. Можно, я возьму твой карандаш? У меня так не получается, пусть я в точности повторю твой рисунок или даже сымитирую почерк.

Люблю смотреть на чужие мятые тетрадки. Я даже тетрадки как-то неправильно мну, антихудожественно.

А иногда почерк у человека самый что ни на есть каллиграфический, а не хочется ни повторять его, ни смотреть, ни тетрадку украсть. Бездушный, что ли. Совсем как мой. Первое и последнее, что было мной когда-либо украдено, это лиловый блокнотик одноклассницы. Размером с ладонь. Она была левшой, жила в глухой тмутаракани и выписывала откуда-то дешёвые корейские духи. Песни, записанные её почерком, понравились мне все. Блокнот вернулся хозяйке таинственным образом.