Григорий Каковкин - Вот!

© Каковкин Г.В., 2018

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2019

И казалось, еще немного – до пересечения с проспектом оставалось три переключения светофора. Решетников рассчитывал – успевает, но в зад его седана въехал «ниссан-жук», за рулем которого сидела приторная блондинка, с крашенными алой помадой губами. Планы оказались порушены. Сглотнув широкий набор матерных слов, он в отчаянии выскочил из машины и увидел вблизи самодовольное классическое чудовище из анекдотов, действительно притягивающее и манящее, несмотря на карикатурный прототип. Женщина легко признала свою вину, что само по себе выглядело подозрительным.

– Извините, зазевалась… бывает… – глядя в упор, вразумительно произнесла она, перемалывая ярко раскрашенным ртом каждый звук, будто сжевывала порцию сочной, зеленой травы.

Кусок бампера, часть правой задней фары валялись на асфальте. Из машины блондинки капал антифриз. Непоколебима и ничуть не огорчена, она стояла рядом и, казалось, наслаждалась ситуацией.

– Куда вы летите?! – взвизгнул Решетников.

– Туда же, куда и вы – на работу, – отрезала женщина, пытаясь сразу перекрыть возможный поток нравоучений. – У меня есть все! Все страховки. Оплачу ремонт, так что вы зря беспокоитесь.

– Это ж большое счастье за все платить, – с едва заметной иронией произнес Решетников. – Вызывайте ГАИ, а я поставлю знак аварийной остановки!..

«Вот сука!» – возмутился Решетников, копаясь у себя в багажном хламе.

Наконец он нашел аварийный треугольник, впервые за все время вождения вынул его из заводской упаковки и пошел ставить на дорогу.

Блондинка сидела в машине и с кем-то уже болтала по телефону.

– Ну, вызвали?! – спросил он, проходя мимо.

Женщина слегка опустила стекло, и из ее телефонного разговора Решетников успел поймать всего одно чужеродное ему слово – «прикинь».

– Конечно! Не волнуйтесь вы так! Едут. Ждем, – ответила она спокойно, будто устроить аварию на дороге было для нее рутинной работой.

– Да, ждем.

Решетников сел в остывшую машину, завел, включил подогрев сидений и несколько раз с разной интонацией повторил вслух приставучее «прикинь»: «Прикинь… прикинь…»

В мае студент Решетников приезжал на дачу. Там он усаживался за письменный стол, отправленный сюда в изгнание: «Потерял всякий вид». Когда-то сидя за ним, под строгим, но любящим взглядом матери, теперешний студент выводил первые буквы, а в глубине ящика прятал сокровенную тетрадку личного дневника. Теперь стол ждал, скучал и набрасывался, как пес, всеми своими царапинами, обрезанным ножичком углом, просверленной дыркой в столешнице: вспомни меня, как нам было хорошо, мы были одно целое, я помогал тебе учиться, я поддерживал тебя в твоих первых слезах, я был лучше отца и матери, я знал все, все, все…. «Успокойся, успокойся», – студент медленно проводил по столу ладонью и смотрел через мутное окно в сад.

С чердака стародачный поселок выглядел бесконечным набором жалких облезлых крыш, утонувших в свежей, подвижной зелени. Открывающийся простор должен был что-то значить, то есть за ним нечто должно непременно скрываться: подернутое патиной стекло, никогда не мытое, омываемое только дождями и снегом, подталкивало к поиску смысла решительно в каждой мелочи. Вот толстая, жирная муха с бронзовым отли вом отчаянно бьется о стекло, заполняя комнату нестерпимым жужжанием. Что это, думает студент, порыв к свободе? страх? голод? сексуальное влечение? может быть, что-то еще, чего не может знать и понять человек?

Студент – гуманист, он открывает форточку. Терпкий утренний воздух врывается в пыльный чердак и еще больше волнует, раззадоривает жирную муху. Она еще сильнее упирается в оконный переплет и еще противнее жужжит. Из ящика письменного стола студент достает белый лист бумаги, пытается им подтолкнуть бьющуюся в припадке истеричку к форточке.

– Дура, лети! – произносит он вслух. – Ну!!!

Наконец Решетников отталкивает ее от стекла, она отлетает и снова врезается в него. В то же самое место! Так повторяется много раз, и студент получает моральное право на убийство мухи. Коротко звучит похоронный марш, последние звуки глухой трубы – последняя попытка спасения. Лист бумаги из инструмента свободы становится гробовой доской или саваном – тело жирной мухи придавливается к стеклу. Кладбищенская тишина с легким ветерком «ушла в расцвете сил…».