Глеб Пудов - Цветы воскресного отдыха. Стихотворения, статьи, рецензии

Гудит старинный паровоз,
бежит, пуская дым,
он много грузов перевез
на зависть молодым.

Вагон холодного угля
грохочет за спиной,
все ближе теплая земля,
и счастье, и покой.

Рекорды, битвы позади.
Скорей, скорей, скорей
конец тревожного пути!
Вернее, жизни всей…

Автобус. Дорога. Шесть тридцать утра.
Соседей хрустальные лица.
Гляжу за окошко: природа стара,
но юность ей вечная снится.

Пройдет лет пятнадцать. Исчезнет народ,
что ночью вокруг меня замер.
Исчезну и я. Надо съесть бутерброд —
хоть это решаю здесь сам я.

А в Минске – затишье.
А в Минске – печальные тени.
Как бронзовый Кришна,
танцует на площади Ленин.

Тюремные крысы
сурово глядят в отдаленьи,
как бронзовый лысый
танцует на площади Ленин.

Обтянуты кости морщинистой кожей.
В зубах – сигарета. Блокнот,
оформленный тоже
морщинистой кожей,
ждет рифм, эпиграмм и острот.
Из сумки сияет наклейкой блестящей
привычный
французский коньяк.
Он – друг закадычный,
и радость обрящет
поэт, так уставший от драк.

Как мелодично звучит «Молодечно».
Шарик хрустальный на елке иль тихие звезды
так же звенят в Рождество.

В умбоне чужой отражается щит:
мечи высекают кровавые реки
из тел разъяренных. Противник убит.
Берсерк опускает усталые веки:
«Со мной ли одним Тор сейчас говорит?
Доступны ли речи богов человеку?
Грибы придают мне пугающий вид.
Враги, устрашенные, сгинут навеки,
а сам я в Вальхалле, где царствует Один,
с другими героями древними годен
сидеть за столами дубовыми. Вместе
с богами мне выпадет честь пировать!
И в этом прекрасном таинственном месте
я – вовсе не бонд, а могучая знать…» 8 8 Умбон – металлическая сердцевина щита (с внешней стороны); берсерк – скандинавский воин, отличавшийся особыми силой и яростью. Считается, что во время боя берсерки впадали в гипнотическое состояние из-за использования в пищу грибов. Тор – бог войны и громовник у скандинавов, Вальхалла – рай в скандинавской мифологии; Один – верховный бог, бонд – крестьянин.

Когда я читаю, он рядом.
Когда я иду в туалет,
своим испытующим взглядом
меня провожает. Сонет
когда я пишу, он за стулом
моим деревянным стоит.
Душа моя словно под дулом
в такие минуты сидит.
Давно бы сказал я навзрыд, но
никто не услышит мой крик:
«Всевышний, подглядывать стыдно!
К вниманию я не привык…»

«Вновь капли дрожат на листочках,
как сотни старинных жемчужин», —
писал он красивые строчки
и ждал неуверенно ужин.
Чуть позже мелькнут (для объёма)
семь строчек о духах развалин,
русалках, что спят в водоёме,
и паре весенних проталин.
А что же потом? Он в конверте
стихи отошлёт для печати,
на рифмы посмотрят эксперты
(поэты такие же, кстати)
и с Богом отпустят. В портфеле
два года те вирши потухнут
и сгинут. Уж лучше б на кухню
тогда он пошел в самом деле.

О жизнь я истерся, как ластик о лист:
все меньше меня среди смертных
людей (их движений, поступков и лиц),
в привычной земной круговерти.
Когда-нибудь стану забытой строкой.
Возможно, помятой страницей,
где кто-то напишет преступной рукой
о том, что «Спартак» нас боится».

Окончено чтение, все прояснилось,
и книга во мне – навсегда.
Я буду ее как великую милость
в тиши вспоминать иногда.
В безбуквенных душах – пустынях бесплодных —
цветы среди звезд не растут,
а книга вдруг стала тем рекам подобна,
что в райской Вселенной текут,
писатель Всевышнего стал вдруг достоин
(прости, что в сравнении лих!),
готов поклоняться теперь я обоим,
всю жизнь полагаться на них!
Окончено чтение, все прояснилось,
и книга во мне – навсегда.
Как будто святая икона явилась,
как будто в пустыне – вода…