Глеб Пудов - Цветы воскресного отдыха. Стихотворения, статьи, рецензии

Увы, спустя совсем немного
я с удивлением узнал,
что тот хирург уже у Бога —
сам в рощах горестных пропал.
Спаситель мой – мне рассказали —
давно-давно служил врачом
в больнице нашей и едва ли
вознагражденье знал притом.
Он днем работал гиппократом
(других же не было врачей!),
а ночью стареньким домкратом
бренчал в зеленом «Москвиче»,
поскольку в качестве таксиста
подростков пьяных развозил.
Горела тень его ассúстом
на той стене – я не забыл!

Старинный холм. Закат на небе
развесил тучи-ламбрекены.
Глядит задумчиво Тейшеба
на башни, стены.

…В забытой крепости просторно.
Гуляет ветер по подвалам,
сосуды в опустевших горнах
поют устало.

Тейшеба грустен: только громы
приводят смертных к идеалу,
и в сладкой прошептал истоме:
– «Начнем сначала».

В зное пламенного юга
сон вкушает бог Тейшеба.
У Тейшебы нету друга,
кроме неба.
Ветер чистит свои крылья
над могилами урартов, —
разрушительнее пыль ведь
Бонапарта.
В зное пламенного юга
сон вкушает бог Тейшеба.
У Тейшебы нету друга,
кроме неба.
Снег полдневный серебрится
на вершине Арарата.
Одиноко. Бродят птицы,
как когда-то.
В зное пламенного юга
смерть сильней столетних судеб.
У Тейшебы нету друга —
и не будет…

В Армении – дождь, в Армении – ветер и холод.
На скользких камнях сидят молчаливые птицы.
В Тейшебы дворце я слышу грохочущий молот,
и гром по горам разносится вновь вереницей
серебряных нот. Листва горемычная ноет,
как будто бедняк о боли в разбитых суставах.
Молчит Арарат. Ковчег наклоняется Ноев —
гнетет его мир, гнетет вековая усталость.
Все в прошлом: потоп, животных крикливые орды,
и стоны людей. Осталась лишь сила османа,
ислама оскал, его по захватам рекорды.
Как старый ковчег, живучи на свете султаны…

Сижу в окруженьи антенн я,
проносится мимо мой век.
Неужто когда-то Мантенья
здесь жил, как земной человек?

Неужто бродил мимо окон
дворцов, мимо старых церквей,
привычно взирал на пороки
привычных к порокам людей?

Внимательно слушал поэтов
(что строчки меняли на звон
монетный), но часто при этом
в раздумия был погружен.

Потом среди стен вырастала
могучих людей череда,
пророки, безбрежные дали
и гор недоступных гряда.

Блокнот запыленный возьму,
о звездах стишок набросаю.
Конечно, никто моему
не рад будет светлому раю.

Ну, что ж… Напишу я о том,
как люди живут в преисподней,
и краски не буду притом
сгущать ради славы Господней.

Поверят, запишут в друзья —
сегодня нам бездна дороже, —
но вряд ли обрадуюсь я
стихам таким, ласковый Боже.

Так пусть этот грустный стишок
растерянно смотрит мне в очи,
и жизнь этих глупеньких строк
пусть будет как можно короче!

После слез и словесного сора
очутись в новгородской глуши,
там, где волны лохматые спорят
и шуршат на ветру камыши;
там, где церковь на солнце сверкает,
как шкатулка в покоях царя,
и вечерней порой навсикаи
носят горы чужого белья.
Сядь на камень. В бесцветные дали,
словно в зеркало, друг мой, взгляни,
и тогда среди бед и печалей
золотыми покажутся дни.

Свернулась калачиком рыжая кошка
на старом диване, богатом на скрип,
обычная кошка,
худая немножко,
но с богом кошачьим она говорит.

Ведет она с богом своим разговоры
о трудном, суровом кошачьем бытье:
с соседом раздоры —
задирой и вором,
опасно гулять по ночам во дворе.

И бог ее слушает с нежной улыбкой,
кошачье сердечко стучит и стучит.
«На свете все зыбко,
не плачь, моя рыбка,
пройдут твои беды», – ей бог говорит.

Он – боженька добрый, он рыжей поможет,
исчезнут пороки ее бытия.
Случится, быть может,
и мне Бог поможет,
иль просто когда-нибудь вспомнит меня?