Дарья Гущина-Валикова - Кира и наследники. Роман

И, открыв на середине, наткнулась на абзац, где девушку, воровато инспектирующую содержимое домашнего бара, застукавший её за этим делом хозяин вопрошает: « Ну что, уже и Бога нет, и всё дозволено?»… Тут я сказала себе: ну, хорошо, ладно, всё равно никаких лондонских туманов мне сегодня не светит. Сил уже нет тут торчать…

В магазин ввалилась ватага мокрых подростков, ринувшихся к модному нововведению – стенду с игровыми дискетами.

– Алевтина, умоляю, заплати сама за вот это! – Перекрикивая их, я показала ей книжку издали. – На днях отдам, а то мне некогда сейчас…

(Системой электронной защиты они тогда, конечно, ещё не обзавелись.)

Не помню, как добралась под несмолкающим дождём до дома и до ванны. Зато хорошо запомнилось, как очнулась уже в остывшей воде, кое-как вытерлась, перебралась под одеяло и вновь углубилась в повествование.

Не стану, правда, утверждать, будто читала до утра, не отрываясь, забыв обо всём и проч. У меня, кстати, если книга занимает всерьёз, то никогда и не проглатывается сразу, а читается частями – ибо возникает необходимость время от времени её отложить, чтоб как-то, значит, отстоялось и осмыслилось… Вот и эта читалась с перерывами – на сон, на кофе утренний, на новости по радио, на то да на сё… Однако – не на работу, за неё приниматься тогда даже и не подумала. Последнюю страницу перевернула ближе к вечеру, совершенно выжатая. И, рассеянно повертев книгу в руках, только подумала: к чему ж тут это дурацкое название, и что ж здесь за пошлейший такой переплёт с кошмарными картинками?..

И почувствовала странное, никогда ранее не посещавшее намерение: прямо сейчас, ну, передохнув лишь малость, открыть и перечесть всё заново от начала до конца. Быть может, тогда удастся понять природу этого странного наваждения?

Кстати: никаких простудных признаков больше не наблюдалось.

Привычка постоянно прочитывать много всякого разного, в том числе и явно необязательного, полученная по наследству от моих учителей-родителей, типичных представителей трудовой советской интеллигенции, диктовала в моей жизни многое. Я, например, наверняка единственная не только во всём доме, но даже и на всей улице, до сих пор (то есть в середине девяностых) продолжала выписывать «Литературку» и пару толстых журналов. И хотя, перебираясь не так давно в нынешнее своё жилище, взяла из родительской библиотеки лишь самое любимое-необходимое и зареклась разводить завалы случайных книг – всё равно не удерживалась и вечно покупала что-то новое.

Перебиралась я тогда недалеко – с соседней улицы, в квартиру, оставленную мне покойной тёткой, что в своё время одной из первых в Москве решилась на приватизацию. Причиной переезда стало обескуражившее меня обстоятельство – а именно то, что отец мой, всю жизнь вернейший муж, буквально поседевший после маминой смерти, – не прошло однако ж и года, как женился вторично.

Он старомодно сделал официальное предложение унылой девственнице тридцати трёх лет от роду (кого ж ещё смог бы обольстить стремительно обнищавший за последние годы преподаватель техникума, которому не так уж и далеко до пенсии?), с коей был знаком по ближайшему книжному магазину – и отказа не получил.

Когда, пряча глаза, он оповестил меня об этом событии, – я, ошарашенно промолчав минут пятнадцать кряду, затем не удержалась и процитировала сакраментальное: « Что мужчине нужна подруга, женщинам не понять!..» – со всем благородно-сдержанным ехидством в голосе, на которое оказалась способна. В детстве, наткнувшись на эти и две последующие строки у Киплинга, я требовала у родителей разъяснений; уж не помню, какой именно лапши они мне тогда навешали – и вот теперь, стало быть, всплыло…

Отец совсем сник, но отступать было некуда, и покуда не съехали с тёткиной квартиры снимавшие после её смерти жильцы, на деньги которых мы в значительной мере и существовали, – пришлось какое-то время жить втроём в нашей двухкомнатной, ещё не забывшей прежнюю хозяйку. Я тогда, естественно, замкнулась в ледяном презрении; Алевтина тоже чувствовала себя прескверно, и они с отцом ходили как две побитые собаки… В довершение всего эта моя, с позволения сказать, мачеха, не нашла ничего лучшего, чем забеременеть – но тут уж я, наконец, спешно переехала, предоставив им счастливую возможность уединённо переживать свои тяжкие токсикозы.

Ну, а после, естественно, имела возможность с брезгливой жалостью наблюдать, как мой несчастный престарелый отец, полуживой от бессонной ночи, каждое утро тащится мимо моего дома на молочную кухню, затем в свой техникум, преподавать проклятым оболтусам историю и обществоведение, а вечером – домой, перестирывать горы пелёнок (даже памперсы, как раз входящие тогда в быт, были им не по карману). Всё это, вместе взятое, представлялось мне каким-то уж слишком нелепым извращением.