С какого-то момента начинались уже московские семизначные номера.
Обнаружилось много следов культпоходов, все больше по театрам:
«Суббота, 2 октября – Ленком, „Sorry“, 19:00».
«Четверг, 6 декабря – Большой театр, „Лебединое озеро“, 19:00».
В начале 91-го, после зимней сессии, запись:
«Позвонить Юле, 499-…»
«А ведь Юля, – вспомнил Облаков, – это та самая Юля. Из кордебалета. А телефона Светы почему-то нет…»
Обнаружился номер комнаты находившегося в высотке на Ленгорах общежития, где жила бельгийка Жозиана. Эта информация относилась уже к 92-му году. Много чего, конечно, записная книжка не отражала.
Облаков, бросив взгляд на покрытую толстым слоем пыли репродукцию известной картины Рубенса «Союз Земли и Воды» (похоже, Галина Семеновна завесила шедевром какое-то уж слишком большое пятно на обоях), громко пошутил:
─ Прямо как мы с Юлькой!
Облаков гоготнул (словно подросток, стесняющийся полового созревания).
Листая дальше книжечку в зеленой обложке, Облаков на одной из страниц обнаружил стихи собственного сочинения:
Она прекрасна, я ж убог,
И если б это видел Бог,
То по Тверской, где шла она,
Навстречу б Бог послал меня…
Облаков обеими ладонями сильно потер лоб.
─ Ну и стишата я писал! – актер, ужаснувшись собственной лирике (написано в восемнадцать лет), отложил записную книжку в кучу, которую он увозил в Ниццу в одном из двух чемоданов.
Посадочный талон рейса Москва – Нью-Йорк…
Номер выхода в международном терминале аэропорта, который тогда еще назывался «Шереметьево-2», место в «боинге» – возле окна.
«Ночная бабочка» с успехом шла на экранах США и Канады, для участия в телешоу пригласили актеров не только первого, но и второго плана. Самая первая поездка за границу, самый первый в жизни международный перелет. Неужели просто взять и выбросить посадочный талон?
«Много места не займет», – подумал Дмитрий и сунул прямоугольный кусочек плотной бумаги в сборник пьес Теннеси Уильямса – тот оказался в финале «Ночи игуаны».
Несколько лет назад Дмитрий вознамерился стать драматургом. Осталось от этого печального опыта к моменту отъезда одно лишь слабое нежелание выбрасывать книгу американского автора.
Он понимал: традиционной аристотелевской драмой заявить о себе неизвестному литератору почти невозможно. Несколько бессонных люберецких ночей – и Облаков написал экспериментально-депрессивную пьесу «Луна и дерьмо». Название навевало ассоциации с Моэмом и Гогеном, что представлялось Дмитрию скорее плюсом.
Персонажи его пьесы сыпали матом, курили, изображали нервяк. Был момент, когда актеры даже плевали в зрителей. Все четверо, словно по команде. Это при том, что людей в зале собралось бы, скорее всего, меньше, чем на сцене. Одна из героинь в финале спектакля кидала публике собственный лифчик и надрывно кричала:
─ Когда ж вы уже сможете понять женщину?!
Облаков планировал покорить жюри «Золотой закваски». Как минимум, его женскую часть. Но ставить эту пьесу не захотел почему-то даже театр «Чпок», где мат и плевки были обычным делом.
Все, что у Облакова реально наличествовало в активе, – безрадостная актерская поденщина. А ведь как хорошо все начиналось…
Июнь 1990 года.
Союз Советских Социалистических Республик. О скором развале Империи даже в ЦРУ еще ничего не знают. Облаков остановился у родственников в подмосковном Климовске, занимался с репетитором английским, собирался поступать на истфак МГУ.
На самом деле, хотел в театральный.
Облаков почти каждый день ездил на занятия к англичанке на Ленгоры. Однажды, по дороге к ней, он в троллейбусе познакомился с первокурсницей истфака Дарьей. Даша сдала на отлично очередной экзамен и находилась в прекрасном настроении. На следующий день они гуляли по Арбату. В основном слушали песни «Звуков Му» в исполнении двух юнцов-гитаристов – один прыщавый, другой с еще ломающимся голосом:
Я тебя не тискаю в каждом углу.
Я весь воняю краской, мои руки в мелу.
А я так хочу быть пупсиком…
Вид у юношей был нарочито лихой, но, в общем-то, было понятно: для них изображаемые в песне действия – теория.
Потом Даша показала Облакову тусу олдовых хиппи, – площадку в начале бульвара Гоголя, в центре которой стоит памятник автору «Сорочинской ярмарки».
Там бородатый, с проседью, хиппи в клешах, аккомпанируя себе на гитаре, пел:
Расправив ворот куртки,
Вздохнул легко и просто.
Сказал знакомым лицам:
«Все – на Коровий остров!»
Читать дальше