Владислав Корнейчук - Тень Ельцина. Книга содержит нормативную лексику

Поль все это время продолжает читать книгу Горького.

─ Ты-то сам там, на Пигаль, что делал? – Милане почти смешно. У сербки быстро меняется настроение.

─ Да известно, что, посещал проститутку. В психотерапевтических целях.

─ Серьезно? Жак…

─ Шучу. Я их боюсь на самом деле.

Пора вырывать Поля из цепких лап Горького. Он все это время, словно прилежный ученик, читает «Детство»!

─ Дружище, – обращаюсь к французу, – а можешь вслух?

Поль отрывает взгляд от книги. Смотрит на нас с Миланой так, словно видит впервые.

─ Ладно. Слушайте, – смиренно соглашается Поль.

─ Рассказывал он вплоть до вечера, и, когда ушел, ласково простясь со мной, – читает нам Поль «Детство» Горького, – я знал, что дедушка не злой и не страшен. Мне до слез трудно было вспоминать, что это он так жестоко избил меня, но и забыть об этом я не мог…

─ Кстати, если бы не этот жестокий дед, стал бы Алеша Пешков – Максимом Горьким? Сто процентов – нет. Поль, я хотел тебя, почти дипломированного историка, спросить. В государствах, где у власти находился не крупный капитал, а трудящиеся, подавления личности не было?

─ Если коротко, то было.

─ Вот! И ты говоришь, что есть смысл в какой-то там борьбе?

Поль, увидев на лице Миланы недоумение, говорит:

─ Жак, поговорим потом на эти темы, а? Честно говоря, сейчас хочется просто посидеть дома, попить вина, поболтать о чем-то более веселом.

─ Вот-вот, Жак, – соглашается его подруга, – перестань мрачно смотреть на мир.

Мы еще долго, до глубокой ночи, несем околесицу. Выпиваем все запасы вина. Постоянно, почти отчаянно, но весело, иногда перебивая друг друга, о чем-то говорим. Идем в супермаркет за ветчиной, сырами, прихватываем там еще недорогого хорошего белого и красного вина, минералки. Поль, Милана, я – мы всю дорогу не умолкаем. Выпиваем по дороге домой в соседнем баре по чашке кофе.

Поль, оказывается, снова курит. На улице закуривает. Мне не хочется. Но я тоже вытягиваю из пачки с цыганкой сигарету. Поль утверждает, что их теперь во Франции не производят.

─ Серьезно? Я и не знал, тогда давай и по второй покурим.

─ Давай с твоей личной жизнью уже решать.

─ М-м-м…

─ У тебя вообще были девушки?

─ Само собой, Поль! Но это все было там, в Варшаве. И одна из них вообще была проституткой.

─ Ого…

─ Да я не знал об этом! Она это скрывала. Делала вид, что приличная. А сама имела такой грандиозный опыт… В общем, что говорить…

─ А в Париже?

─ М-м-м…

─ Ты у нас монах Тук какой-то.

─ Летиция не в счет… В Париже была, Поль, одна. Симона. Я с ней даже в Варшаву как-то летал. И сейчас – есть. Не Симона, другая.

─ Ах, ты прохвост!

─ Ее зовут Надежда. И она, к слову, русская. Не совсем русская. Фамилия – украинская. Весенчук, что ли… Или Песенчук. Ну, как-то так. Оканчивается на «чук». Это означает, что она может быть украинкой. Хотя и русской с такой фамилией тоже может оказаться вполне.

─ Получается, нашел себе украинку? Ну, молодец!

─ Ха-ха-ха…

─ Она из Вологды.

─ Наверное… это где-то на Волге…

В какой-то момент становится не по себе: наступит время сна, и я останусь наедине со своими мыслями.

Когда в третьем часу ночи укладываемся, так и происходит. Из-за двери спальни ничего не слышно, во всей квартире тишина. Я постелил себе в гостиной на диване. В окно сквозь гардину светит уличный фонарь. С дивана, из того, положения, в котором я лежу, хорошо виден через кухонный дверной проем бок холодильника. С него на меня смотрит через прорезь своей pasamontanas мексиканский борец за справедливость. «Интересно, дети в Чьяпасе совсем не плачут от того, что их несправедливо наказали? Там теперь такого не бывает? Может, субкоманданте в отдельно взятом штате построил общество, в котором нет горькостей детства? Ох, сомневаюсь…» – вертятся последние, уже сонные, мысли. Сейчас мне кажется, что и он – этот повстанец – всего лишь унылая деталь нашего циничного и прагматичного мира, состоящего из рекламы, пиара, маркетинга, манипуляций человеческим сознанием. Даже из Че Гевары сделали модный принт! Я не верю в улучшение человеческой жизни на планете Земля с помощью каких-то там преобразований, борьбы, революций. Общий объем зла и всякой нечисти в век, когда люди бесконечно ведут по мобильникам бессмысленные беседы, скорее всего, остается примерно таким же, как и тысячу лет тому назад, когда они почти столько же времени уделяли чтению Священного Писания и молитве… Веки все-таки тяжелеют. Моя фабрика грез обволакивает сознание… Перед тем, как окончательно провалиться в нее, соглашаюсь с самим собой: «Хорошо, что не отдал кому-то, не выбросил этюдник и краски…»