Кира Акслер - Бог справедливости лжёт

Татьяне Петровне всегда было жарко. Вполне вероятно, что её согревала искренняя и ничем не прикрытая ненависть к школьникам. Она была высокой женщиной средних лет, очень полной, но с чрезвычайно мелкими чертами лица, ничего особенного, кроме злобы, не выражавшими. Преподавателем она была никудышным, и всё, что в действительности умела делать – злобствовать. Татьяна Петровна обладала удивительной способностью поругаться с каждым, кого встречала за день. У неё имелась преотвратнейшая привычка стучать длинными ногтями по столу, пока какой-нибудь запуганный ученик, дрожа, отвечал на её вопросы. О рукоприкладстве Татьяны Петровны ходило множество слухов, пусть и местами преувеличенных, но не нашлось бы во всей школе ученика, в которого хоть раз не кинули кусочком мела. Дети же, хоть и ненавидели учительницу, по причинам, известным только им самим, никогда не пытались жаловаться на неё и уж тем более старались не пререкаться. Хотя все они, как один, были убеждены: свою фамилию – Шакалова – та оправдывала более, чем полностью.

Вряд ли можно было представить менее подходящего учителя для такого меланхоличного и тихого подростка, каким был Кира. С первого же дня Татьяна Петровна вселила в его сердце тихий ужас. И год за годом физика оставалась единственным предметом, напротив которого в аттестате стояла четвёрка. Кира бледнел и постоянно запинался в словах. Учительница кипела от злости.

– Не бубни себе под нос! – крикнула она. – Куда это ты там смотришь?

Кире показалось, что он уже готов тут же разрыдаться. Из головы вылетело всё, что он знал, а ведь это был лишь первый урок физики в году.

– …н-на вас смотрю.

– И что же во мне интересного?! – Татьяна Петровна захрипела.

– Абсолютно ничего. Это просто вежливость. Я уже рассказал вам определение электродинамики. Можно мне сесть? – еле выговорил он, пугаясь не только учительницы и её громкого голоса, но даже самого себя. Он хлопал большими глазами, чувствуя подступающие слёзы.

– Когда я решу, что ты ответила, тогда и сядешь! И спину выпрями! Сгорбилась там вся, никакого уважения к предмету! Как мышь! Назови мне правило Ленца сейчас же!

– Это сегодняшняя тема. Вы нам её ещё не объяснили. И не оскорбляйте меня, пожалуйста.

Кира всегда считал себя человеком уступчивым и робким, но до определённой черты: бабушка научила его многое терпеть, со многим соглашаться – даже из того, что могло противоречить некоторым убеждениям – но всегда была такая черта, переступать за которую не позволялось. Кира терпеть не мог, когда о нём говорили гадости на людях. Он был убеждён, что любое недовольство – всякую пакость, которую не удавалось удержать – стоило высказывать наедине.

– А где я тебя оскорбила? Где оскорбила, я тебя спрашиваю?! – учительница дико захохотала. – Нахальные дети, слово им теперь ни скажи! Ты же девочка, Каспер! Веди себя как леди и кивай головой, когда спрашивают! – лицо Татьяны Петровны багровело, наливалось неприкрытой злобой; по нему, как проклятье, расползались морщины.

– А ваше дело урок вести. Вот не объяснили ничего, а уже спрашиваете. А что я из этого урока запомнил? Что я – мышь?

Одноклассники с улыбкой и тихими пересмешками наблюдали за происходящим. Рассерженная учительница была озадачена. С негодованием она произнесла:

– А зачем вы всю ответственность на школу сваливаете? Где тяга к знаниям? Открыли бы дома учебник да хоть раз сами прочитали! Уж не тебе, Каспер, со своими репетиторами причитать. Денег заплатишь, тебе и не это разжуют да в голову положат. А сами ничего делать не хотите, конечно. – продолжая раздосадовано бубнить, Татьяна Петровна развернулась к доске. – С тебя потом первой спрошу, нахалка! Садись!

Кира с облегчением рухнул на стул. Урок продолжился. На задних партах перешёптывались голоса, и даже Ленка говорила о чём-то весьма увлечённо. Кира не слушал. Он зацепился взглядом за тетрадь: прочёл написанное раз, другой, и ничего не понял. Синяя ручка, зажатая окоченевшими от холода пальцами, съезжала со строчек, и буквы получались нелепые, огромные. Спустя несколько попыток совладать с лекцией, ему начало даже нравиться собственное нервозное состояние. Хотелось расхохотаться, и хохотать, хохотать… Нервы, тоже замёрзшие, тряслись в унисон неровным буквам. Ожидание звонка показалось вдруг чем-то невыносимым, как запертый в лёгких воздух, когда ныряешь в ледяную воду: спазм вынуждал задерживать дыхание и терпеть, прислушиваться к бьющейся в висках крови. И всё это бесконечно долго, пока не затянется белым взгляд, и пока холод не сменится на обжигающее тепло.