Катя Стенвалль - Практика предательства и другие истории девяностых

Так вот, про мою одноклассницу, у которой росли усы. Каждую неделю после посещения клиники Зойка покупала на мамины деньги и с маминого разрешения шоколадку с орехами, банку джин-тоника и три сигареты. Деньги выдавались, чтобы подкупить её и уломать по средам ездить на другой конец города делать эпиляцию. И вот она туда ездила, а потом покупала себе все эти предметы роскоши, сумма за покупки была такая, на какую наша семья могла бы жить целую неделю. Это если покупaть нормальные продукты: гречку, картошку, муку, хлеб, лук и морковку. Зойка приходила домой, мамы дома не было, ложилась на диван, курила, пила джин-тоник и ела шоколад. И слушала музыку.

Мы слушали одно и то же, The Cure, и на этой почве дружили. Ну, не дружили, но общались. Я к ней иногда приходила по средам и мы вместе валялись на диване. Правда, я у неё не просила поделиться со мной джином, это была её честно заработанная плата за страдания. Зойка говорила, что эпиляция – это так больно, что она всякий раз плачет, пока это делается. И ей хочется вырваться и убежать, а потом она ненавидит весь мир, и маму в первую очередь, но что ж поделаешь, надо – значит надо.

Мы с ней мечтали создать свою рок-группу. Скоро закончится школа, мы станем взрослыми и свободными, научимся играть на гитаре. Будем писать песни: я – слова, а Зойка – музыку. Потом мы станем знаменитыми, объедем с концертами всю Европу, а может даже и Америку. У нас будет много фанатов, мы будем раздавать автографы, нас будут фотографировать, снимать на камеру, наши песни будут на первом месте, нас будут показывать по телевизору. Наша группа будет называться «Электро-ток». Это современно, энергично, загадочно, так нам казалось.

Выглядеть мы будем, как Роберт Смит – это солист из группы, которую мы обе любили. Никто больше так не выглядел, только он один. У нас в стране мы будем первыми! Мы одевались в растянутые свитера с длинными рукавами, в яркие широкие рубашки из тяжёлой фланели, в узкие чёрные джинсы. А на ногах – кроссовки на два размера больше с толстыми шерстяными носками. Лицо надо было напудрить белой пудрой, глаза накрасить густо чёрными тенями, а губы – ярко-красной помадой. Только это надо было делать очень небрежно, лучше не смотрясь при этом в зеркало. Мы наряжались и красились, а потом сравнивали, у кого получилось более похоже.

Мы брали в руки кухонный веник, или пылевыбивалку для ковров и притворялись, что это гитара. Мы с Зойкой делали вид, что играем на гитарах, пели песни, которые мы заучивали наизусть. Тогда было невозможно раздобыть тексты песен, мы записывали их на слух, так, как слышится, и потом это пели. Наверное, там всё было неправильно, но нам было в самый раз. Главное, что это можно было спеть.

Мы залезали с ногами на стол, прыгали по дивану, пели, кричали, хохотали, нам было так весело. Зойка была пьяная, одна банка джин-тоника превращала её в шаровую молнию – по степени разрушительности. Каждую среду она умудрялась что-нибудь сломать, разбить, уронить и самой упасть сверху. Один раз она расколотила чайник из новогоднего сервиза. Другой раз у стола подломилась ножка, когда мы на нём скакали. Третий раз перевернулась тумбочка с маминой косметикой, всякие баночки и флакончики упали и раскатились по всей комнате.

Мне нравилось приходить в гости к Зойке, у неё можно было делать что угодно. Она говорила, что мама её никогда не ругает и не наказывает. А пусть бы даже и попробовала, у Зойки был способ прекратить любую ругань. Она говорила: «А будешь меня доставать, я в клинику не поеду». И всё, любые нотации тут же прекращались. Её мама была готова терпеть что угодно, лишь бы дочка не отказалась удалить волосы над верхней губой. Потому что, если она откажется, её невозможно будет ни за кого выдать. И что с ней тогда делать, не понятно.

Потом школа закончилась, были заключительные экзамены, потом выпускной, потом вступительные экзамены, потом то, что осталось от лета 1992. А в сентябре я позвонила Зойке, а её мама мне говорит: «Катюша, не звони нам больше, она вышла замуж.» А я думаю, как это замуж, у неё ведь и парня никакого не было… когда ж она успела… и почему нельзя ей позвонить?

.

Это была одна история, а вот вторая. В детстве у меня была подруга, назовём её Мириам, которая была из восточной семьи. Я тогда не знала, что это значит, это взрослые так говорили, не я. Её семья мало чем отличалась от моей, не было там ничего такого экзотического. В чадре никто не ходил. Только имя было иностранное. Её бабушка с дедушкой приехали откуда-то из Средней Азии, а мама с папой родились уже в Ленинграде. Сама Мириам никогда не бывала на их исторической родине.